Все это было удивительно и весьма тревожно, но он всегда избегал доводить эту идею до логического конца. И только когда появилась Мадхузре, глядя на комнату, полную лиц и света и ничего еще не понимая, что, как он знал, она никогда не вспомнит, Прабир увидел вдалеке точку, где растворялись его собственные воспоминания. То, что он узнал о ней из личного опыта, в той же степени относилось и к нему: когда-то он вообще не существовал. Он был воздухом и водой, удобрениями и растениями, туманом из безымянных атомов, разносящимся по Индии, по всей планете. Даже гены, использованные, чтобы построить его, были разделены до последнего момента, будто пиратская карта острова сокровищ, который еще только предстоит создать.
Пока мама баюкала новорожденную, отец стоял на коленях рядом с кроватью, целуя их обеих, смеялся и всхлипывал, вне себя от счастья. Прабиру стало легче от того, что мама больше не бьется в агонии, и он был поражен своей новорожденной сестрой, что не помешало ему задаться вопросом, а что же она такого сделала, чтобы заслужить все это обожание. Ничего такого, чего не сделал и он сам. И так будет всегда: какой бы не по годам развитой она не стала, у него слишком большая фора, чтобы его обогнать. Его положение было недосягаемым.
Если только он не исходил из неверных предположений. Он всегда считал, что каким-то образом заслужил любовь родителей, но что, если отношение к его сестре доказывает, что ты начинаешь жизнь не с чистого листа, не имея, ни заслуг, ни вины, а с безупречной репутацией, которая может только ухудшиться? В этом случае лучшее, на что он мог надеяться, так это не съехать ниже, в ожидании, пока она опустится до его уровня.
Он немедленно устыдился таких мыслей, и хотя этого оказалось недостаточно, чтобы приглушить его ревность, он тут же решил, что такие его чувства никогда не коснуться Мадхузре. Если родители будут отдавать предпочтение ей и тогда, когда уляжется вполне понятная буря эмоций, вызванная ее рождением, то это будет целиком их вина. Понятно, что она здесь ни при чем.
Девятнадцать с половиной лет спустя Прабир уже не был уверен, что все эти мысли действительно посетили его в родильном отделении. Он не доверял воспоминаниям о внезапных откровениях или решениях — казалось более вероятным, что они пришли ему в голову в течение следующего месяца, а затем он имплантировал их в воспоминания о рождении. Он, тем не менее, почувствовал отвращение к себе, при мысли о том, как расчетлив и самодоволен он был, каким бы абсурдным не казалось судить себя задним числом по взрослым стандартам. И в каком-то смысле нельзя было сказать, что он далеко ушел от этой своей детской перспективы: он все еще не доискался причин родительской любви к нему.
На одном уровне это совершенно не казалось загадочным: забота о собственных детях была так же необходима, как и любые другие стимулы воспроизводства и выживания. Возможно, старание вырастить детей — как старание добыть пищу или найти себе пару, но конечный результат определенно приносил удовлетворение, как еда или секс или был совершенно само собой разумеющимся, как дыхание.
Единственная проблема в том, что все это чушь. Даже если сбросить со счета отклонения, имеющиеся у огромного числа родителей, которые никогда не были близки к этому идеалу, ничья любовь не бывает безусловной. Дети из-за своих действий могут обрести или потерять расположение родителей, та же, как и любой посторонний. Может ли сама возможность отказа быть настолько хорошо настроена естественным отбором, чтобы увеличить шансы ребенка на выживание, привив тому надлежащий моральный кодекс? Или все это работает в тысячу раз тоньше? Человеческие родители — не пучок рефлексов, за которые можно подергать — каждое их решение рождается в муках. И все же, сколько не размышляй и не обосновывай то, что тебе хочется, скрупулезно планируя разветвленную сеть последствий, которые могли бы и не произойти, не действуй ты опрометчиво, в конце концов ты все равно должен решить, что было правильным, и пробным камнем для этого, как и для всего остального, останется внутреннее чувство.
Феликс сказал бы ему, что все это не имеет значения, как бы увлекательны не были попытки обосновать все научно. В конце концов, мы такие, какие мы есть, независимо от того, как мы такими стали. Но очень непросто успокаивать себя этой мантрой, когда ты облетел полпланеты, не совсем понимая зачем.
Прабир примирился со своей неспособностью убедить себя избавиться от страха, который он чувствовал при мысли о том, что нога Мадхузре ступит на остров — был ли он преувеличен сверх меры или нет по сравнению с действительной опасностью — но нельзя было ожидать, что ему удастся так легко избавиться от прошлого. Он даже не мог точно сказать, какой страх или какой инстинкт заставлял вращаться вокруг Теранезии весь его мир. Неужели он все еще пытается доказать погибшим родителям свою преданность? Он всегда руководствовался своими воспоминаниями о них и их воображаемое одобрение было единственным верным знаком того, что он поступает правильно. Но он не верил, что превратил Мадхузре в пешку в какой-то игре с призраками из своей головы. Еще в меньшей степени он мог согласиться с тем, что все их отношения вращаются вокруг сомнительного менделевского утверждения, что она — единственная живущая, кто может передать половину его генов в будущее. Мадхузре была не только его сестрой — она была его старейшим другом и верным союзником. Так почему бы ему на несколько недель не взять отпуск на работе, которую он ненавидит, чтобы позаботиться о ней в самом опасном уголке мира?
Прабир повернулся к больнице спиной и направился обратно в город. Какое бы чувство любви, восхищения и уважения он не испытывал к ней, но если бы они впервые встретились в доме Амиты — к которой Мадхузре попала бы из совершенно чужой семьи и при этом все равно решила бы при первой же возможности сбежать с ним из феминистского дурдома — он был почти уверен, что не был бы готов последовать за ней до самой Теранезии.
* * *
Прабир раньше уже летал в Амбон, но, как снижался самолет, помнил смутно. В этот раз, ему, во всяком случае, стало пронзительно ясно видно — чего никогда не случалось на уровне моря, при прибытии на пароме — что покрытый туманом остров в действительности состоит из двух различных вулканических комплексов, в геологически недавние времена соединенных узким перешейком ила. Амбон Харбор занимал большую часть того, что когда-то являлось проливом между двумя соседними островами, и если бы он проник немного глубже, то появился бы с другой стороны.
Аэропорт Паттимура располагался на северо-западном берегу гавани, а Амбон Сити был в десяти километрах восточнее. Прабир, понаблюдав за моторкой, перегруженной пассажирами и багажом, решил пойти длинным путем в обход.
Ожидая на шоссе автобуса, он тоже чувствовал смущение, но совсем не так, как в Дарвине: он опасался того, что вот-вот кто-то узнает его и попросит объяснить свое долгое отсутствие. Это было маловероятно: люди, которых он здесь встречал, были достаточно дружелюбны, но из-за его ломаного индонезийского и нечастых приездов его семьи у него фактически не было шанса с кем-нибудь познакомиться.
Дорога вокруг гавани заняла почти час. Поверхность воды выглядела намного более чистой, чем он помнил — раньше она, как правило, была покрыта пятнами нефти и мусором, расступающимся перед заходящим в гавань паромом, чтобы потом окружить его.
В городе он вышел из автобуса и отправился в отель. Вдоль улиц, вымощенных недавно обновленной брусчаткой, на равных интервалах выстроились высокие деревья, а мотороллеры, гул которых, как он помнил, преследовал повсюду, были, очевидно изгнаны из центра города. Не было ни рекламных щитов, ни навязчиво современных вывесок магазинов, а ряд почти одинаковых фасадов белого камня сиял в лучах солнца. Все это было, вероятно, расчетливой попыткой воссоздать для туристов голландский колониальный стиль, сохранившиеся образцы которого были разнесены в пыль бомбежками Второй мировой.
