- Анатолий Дмитриевич, ломайте этот руль до конца. Я лучше новый сделаю: это будет проще, чем ремонтировать старый.
Однако, воспользовавшись первым временным затишьем, Сугробов, Шмандин, Гинкин и Гутовский сняли плоскость руля со стойки и бережно отнесли ее в мастерскую станции. Там закипела горячая работа. Без сна, без отдыха механики чинили, чинили… (Через трое суток руль был готов.)
В два часа ночи 16 апреля ко мне в комнату пришел Шевелев.
- Вставай на вахту!-сказал он. - Если ветер усилится, разбуди меня, если стихнет - тоже разбуди. Если останется без изменения, тогда буду спать.
Но спать Шевелев не лег. Он вышел из дома с трудом, согнувшись, прошел несколько шагов и поспешно вернулся обратно, с головы до ног облепленный снегом.
- Ну и метет, - с уважением сказал Марк Иванович. - Это все потоки с гор. Недаром летчики так боятся Маточкина Шара и стараются тут не засиживаться. Впервые мы познакомились с местными стоками в 1932 году. Я [64] тогда командовал Карской экспедицией. В начале сентября корабли, проходившие центральной частью Карского моря, сообщили, что встретили лед в местах, где его совсем не ожидали. Решили срочно провести воздушную разведку. Спустили с борта флагманского ледокола гидросамолет и вылетели на обследование моря. В путь отправились летчики Порцель и Дальфонс, штурман Ручьев, бортмеханики Чечин и Проварихин и я. Подлетая к Маточкину Шару, мы заметили в проливе, около радиостанции, довольно сильное волнение. Порцель полетел дальше в поисках более спокойного места. В этом и была главная ошибка, хотя в те времена мы еще не знали, что такое новоземельский сток. Едва мы проскочили мыс Поперечный, как с самолетом стало твориться нечто невероятное. Нас подбросило сначала метров на сто вверх, затем вниз, так что мы повисли на ремнях. После трех таких бросков нас стало прижимать к воде. Порцель дал полный газ, взяв штурвал доотказа на себя. У меня мелькнула мысль, что оторвался хвост и потому машина идет к земле носом. Я оглянулся - хвост в порядке. Затем раздался дикий треск, и я потерял сознание.
Очнулся я, лежа на верхней палубе самолета, вокруг меня валялись куски лодки. Я довольно спокойно размышлял о своем положении и не торопился вставать: повидимому, сознание было еще придавлено шоком от удара. Затем мелькнула мысль: где же остальные? Я моментально вскочил на ноги и осмотрелся. В проливе бушевал шторм, рвал и метался ветер, волны перекатывались через кусок палубы, на которой я находился. Тут же я заметил и Чечина. Куском обшивки ему разрезало кожаную [65] тужурку снизу до самого ворота, затем энергия удара угасла, и Чечин болтался в пространстве, подвешенный за ворот. Освободившись с моей помощью, он ощупал себя и убедился, что совершенно цел. Еще через несколько секунд впереди показалась чья-то голова в очках. Это был Проварихин. Затем он пропал и вдруг вынырнул под обломками машины. Чечин сразу схватил товарища за шлем, но так как шлем был мокрый и рука скользила, то фактически он его топил. Я подал ему левую руку, уцепившись правой за обломки. Он повис на моей руке, а свободной ухватил Проварихина. Затем я их обоих вытащил. Как мне удалось одной левой рукой поднять двух человек - не понимаю до сих пор. Больше никого на поверхности воды мы не видели. Лишь потом нам удалось обнаружить тела остальных товарищей: Порцеля, Дальфонса и Ручьева.
Что же случилось с самолетом? Оказалось, что на Новой Земле с гор чисто дуют ветры невероятной силы. Вот в такой могучий поток воздуха попал и наш самолет. Мотор не мог противостоять ветру, машину прижало вниз, а затем ветер швырнул самолет в воду. Лодка была задержана сопротивлением воды, носовая часть ее сплющилась, мотор и крылья стремительно по инерции понеслись дальше и оторвались, разрушив подкосы и стропы. Проварихин находился в моторной гондоле и вместе с ней летел. Он ухитрился вынырнуть в тот момент, когда мотор перевернулся и лег на дно. В следующую секунду его уже могло прижать мотором. Авария произошла в полутора километрах от берега. Обследовав свою территорию, мы увидели, что сидим на оставшемся куске хвоста лодки, постепенно погружающемся в воду. [66]
Проварихин обо что-то ударился головой, был немножко не в себе и стал заговариваться; у меня была парализована правая нога. Наш обломок стоял неподвижно на одном месте. Тросы, идущие от моторной гондолы к лодке, остались целыми, и мотор, лежа на дне, служил для нас якорем. Все попытки обрубить тросы ни к чему не привели. В трещины лодки проникало все больше воды, и наш остров быстро погружался. Попробовали было накачать клиппербот (резиновую лодку), но он был сильно изуродован при аварии и пропускал воздух. Оторвав с самолета деревянные части, мы несколько улучшили пловучесть клиппербота. Затем с огромным трудом перебрались в резиновую лодку, снялись с якоря и добрались до берега.
Мы были измучены, истерзаны и падали от усталости. Но сесть отдохнуть - это значит заснуть, а заснуть - значит погибнуть. Нужно было во что бы то ни стало добраться до полярной станции, находящейся от нас примерно в двадцати километрах. И я приказал товарищам: «Итти вперед к Маточкину Шару. Не останавливайтесь, пока не дойдете до станции. На станции попросите, чтобы вышли мне навстречу». С больной ногой я не мог итти вместе с ними и тихонько поплелся сзади. Наступила ночь. Шторм ревел, с гор дул холодный ветер, и итти было очень тяжело. Весь путь состоял из гор и ущелий. Вниз я передвигался быстро, съезжая как на санках с ледяной горы, но карабкаться вверх было очень мучительно.
К тому же правая нога у меня не работала, и приходилось лезть, цепляясь пальцами за расщелины. Особое бешенство меня охватило, когда, [67] перебравшись через одно глубокое ущелье, я увидел, что чуть левее я мог бы обойти его по ровному месту. Мне хотелось выругаться, но я запретил себе это делать, желая собрать всю волю для подъема на новый склон. И только взобравшись наверх, я разрешил себе ругаться. Стоя над крутым обрывом, я около двух минут выкладывал весь лексикон, накопленный в годы гражданской войны, в дни работы в ленинградском торговом порту и плаваний в море.
Весьма занятным было мое психологическое состояние - я чувствовал нечто вроде раздвоения личности. Повидимому, сильная подавленность сознания после аварии самолета и крайние физические усилия привели к тому, что я стал сознавать окружающую обстановку не совсем нормально. С одной стороны мне казалось, что я - это какой-то бесплотный дух, который медленно передвигается в пространстве, а рядом со мной идет тело, измученное, изуродованное, издерганное и не могущее сделать больше ни шагу. И я - бесплотный дух - распоряжаюсь этим телом, отдаю приказы о каждом движении: «Шагай! Поверни! Лезь! Спускайся!» Наконец, у мыса Поперечного я спустился в последний раз и дальше пошел по более ровному месту. Тут я впервые разрешил себе остановиться. Прислонившись к утесу, я стоял до тех пор, пока не сосчитал до тридцати. Считал, разумеется, очень медленно, а последние слова произносил просто нараспев. Потом пошел. Примерно в полукилометре от станции я увидел группу людей, идущую мне навстречу. На этом наше путешествие закончилось. Тела Порцеля и Ручьева нам удалось найти только через день. Их вынесло водой на берег [68] пролива. Врачи установили, что смерть произошла от удара, от внутреннего кровоизлияния; воды в легких не оказалось. Дальфонса мы нашли только тогда, когда подняли со дна самолет. Он был придавлен самолетом и остался на дне. Таково было наше первое знакомство с новоземельским стоком, - закончил Шевелев свой рассказ.
К четырем часам утра ветер немного стих. Было этак баллов семь, не больше. Я разбудил Водопьянова. Михаил Васильевич вышел на «улицу», скептически окинул взглядом мутный горизонт и, весь заснеженный, вернулся в кают-компанию.
- Можно лететь, - сказал он не совсем убежденным тоном. - Пойдем будить народ.
Мы шли из комнаты в комнату, поднимая товарищей. Люди неохотно вставали, вяло одевались. В окна бил мутный рассвет, за окнами свистел и резвился ветер. Люди спали два часа.
