Немало вражеских самолетов уничтожили тогда в воздушных боях и мы. Три машины значились на моем счету. Но не это было самым главным в нашей боевой работе. Бомбовые удары с пикирования, штурмовка с бреющего полета - вот чем мы были заняты каждый день и каждый час.

Недавно фронтовые товарищи напомнили мне об одном таком ударе. Это было в момент, когда наши транспортные суда покидали Таллин. Часть из них держала курс на Ленинград, а остальные шли к нам, на Ханко. Гитлеровские торпедные катера поджидали их в заливе. Когда нашим судам оставалось пройти до своей базы всего несколько десятков миль, фашисты пошли в атаку. В это время пара истребителей из звена старшего лейтенанта Цоколаева получила приказ - прикрыть свои транспорты. Она поспешила морякам на помощь. Летчикам удалось дважды отогнать противника.

Но вот истребители израсходовали весь боекомплект. Цоколаев передал по радио: «Нужно подкрепление». В воздух поднялись все истребители, готовые к вылету. Тем временем пара Цоколаева стала проводить ложные атаки. Вначале хитрость удалась, но вскоре фашисты поняли, что наши истребители остались без снарядов. Противник снова стал выходить на боевой курс. Если бы мы хоть на минуту задержались с вылетом, транспортам пришлось бы худо.

Приказав ведомым бросать бомбы только при полной уверенности в поражении цели, я первым пошел в атаку.

Эти секунды пикирования потребовали от каждого из нас огромного напряжения. Раньше мы бомбили вражеские цели обычно звеньями, по ведущему. А теперь группа наносила удары с индивидуальным прицеливанием. Каждый летчик должен был самостоятельно [33] делать расчеты. «Как справятся с этим ведомые?» - мелькнула в голове тревожная мысль.

Сбросив бомбы и выведя самолет из пике, я отвернул в сторону и начал набирать высоту. В этот момент над ведущим вражеским катером взметнулся столб воды и дыма. Он стал погружаться. Вот вспыхнул другой катер - его подожгла первая пара ведомых. Но что такое? Вторая пара, которая действовала правее, почему-то лишь пикировала, а не бросала бомбы.

Неужели мои товарищи испугались заградительного огня пулеметов? Может быть, у бомбосбрасывателей их самолетов не сработали замки?

Но думать об этом было некогда. Наши яростные атаки заставили фашистские корабли усиленно маневрировать, чтобы уклониться от бомб и снарядов. Боевой строй отряда торпедных катеров нарушился, Враг уже перестал думать о нанесении удара по нашим транспортам и повернул к своей базе. Мы в это время вели огонь по гитлеровцам из пушек. Фашисты поставили с уцелевших катеров мощную огневую завесу. Но и она не испугала летчиков. Мы преследовали противника до тех пор, пока не израсходовали боезапас.

Победа была полной. Огорчило меня лишь поведение второй пары истребителей. «Почему они в самом начале боя не сбросили бомб?» - эта мысль не давала мне покоя при возвращении на аэродром. Ведь последующие действия молодых истребителей были отличными: они смело выходили в атаку, точно сбросили бомбы и подожгли катер.

Едва самолеты приземлились, я спросил у ведомых:

- Почему не бомбили с первого захода? Замки заело?

- Нет, - ответили они. - Мы действовали так, как вы приказали: каждую бомбу старались сбросить точно в цель. А сначала у нас не было уверенности в том, что не промахнемся.

Во время разговора к нам подошел начальник штаба части Петр Львович Ройтберг. По выражению его лица было видно, что он расстроен. [34]

- Поздравляй, - говорю ему. - Отработали правильно.

- Поздравляю, Леонид, - отвечает он, а взгляд почему-то отводит в сторону.

- Что случилось? - спрашиваю. - Не мучай, Петр Львович, с дочкой произошло что-нибудь?

(Незадолго до этого добрые люди, невзирая на сильный артиллерийский огонь, вывезли с Ханко мою дочь Надю, и я не знал о ней ничего.)

- Нет, - отвечает Ройтберг. - О дочке ничего неизвестно. Есть другая новость… Фашисты разбомбили поезда на станции Бологое…

Ройтберг, как и я, знал, что моя жена во время этой бомбежки находилась проездом в Бологое. «Что с ней?» - с болью в сердце подумал я. Лишь много месяцев спустя, находясь в Алма-Ате, я узнал, что жена, которая в момент налета гитлеровской авиации на Бологое действительно находилась в одном из поездов, была ранена. Но она ни слова не написала мне об этом: не хотела меня волновать. И сейчас на аэродроме я с тревогой думал: «Что же стало с женой? Ведь она поехала на Большую землю искать дочь».

В эти грустные для меня минуты на помощь, как всегда, пришли друзья. Они знали, что поправить мое настроение может лучше всего боевой вылет.

- Леонид Георгиевич, - передал мне командир по телефону, - поведешь группу на штурмовку.

- Спасибо! - ответил я. - Жарко будет врагу от этой штурмовки…

* * *

Гарнизон полуострова Ханко вел героическую борьбу до тех пор, пока не пришел приказ о перебазировке на Большую землю. Среди последних покидали Ханко и мы с начальником штаба полка Петром Ройтбергом.

Машина прилетела за нами в темную дождливую ночь. Привел «МБР-2» - одномоторный деревянный гидросамолет - летчик Пушкин, бывший истребитель, переведенный в лодочную авиацию по здоровью. Он уже более восьми часов пробыл в воздухе. А ему еще предстояло лететь с нами. [35]

Едва запустили мотор, как вражеская артиллерия открыла огонь. Но на нее мы уже не обращали внимания. Попрыгав на гребнях волн, машина, наконец, оторвалась от воды. Видимости никакой. Струйки дождя текут по кабине. Туман местами такой густой, что не видно даже штурмана, сидящего впереди.

В пилотской кабине мне места не нашлось, так как рядом с Пушкиным на правом сиденье расположился Ройтберг - он тоже раньше летал на таком типе самолета. Меня же «всунули» в бензобаковый отсек.

Несмотря на болтанку, летим на небольшой высоте, так как с подъемом видимость еще более ухудшается. Знаю, что где-то на пути лежит остров Гогланд, на котором есть горка выше, чем мы летим, метров на сто. Можно и врезаться. Встречный ветер «съедает» скорость и без того тихоходной машины. Время тянется бесконечно. Пушкин бледен от усталости. Вот-вот уснет. Ройтберг то и дело хлопает его по колену и предлагает «пожевать». С виска к подбородку летчика течет струйка пота. После посадки Пушкина вынесли из самолета спящим.

Так напряженно работал летный состав в те тяжелые первые месяцы войны. Это было характерно буквально для всех подразделений, участвовавших в обороне Ленинграда. На следующий день после прилета я побывал на одном из аэродромов, расположенных вблизи от города. Здесь произошел эпизод, который я запомнил навсегда.

К аэродрому приблизился наш штурмовик «Ил-2». Летчики, наблюдавшие за тем, как он заходит на посадку, сразу отметили, что с машиной не все в порядке. Штурмовик, как-то переваливаясь с крыла на крыло, слишком быстро терял высоту и, далеко не дотянув до посадочного знака, резко коснулся колесами подмерзшего грунта. Побежали к нему. Уже издали стали заметны снарядные пробоины в хвосте и руле поворота. Всех обеспокоило, почему летчик не открывает кабину. Оказывается, он не мог открыть ее - был тяжело ранен. Нас удивило, как он вообще мог пилотировать штурмовик, да еще произвести посадку, сохранив боевой самолет. [36]

Под впечатлением этого подвига летчика пришли мы на командный пункт. На нас были истрепанные кители и порванные штаны, в руках, мы держали автоматы, на поясах висели пистолеты. Командира полка удивил наш вид. Командир, возможно, не знал, что сама обстановка на Ханко, где в любую минуту мог высадиться вражеский десант, требовала от каждого из летчиков готовности вступить в бой не только в воздухе, но и на земле. Но удивление прошло, едва мы представились и твердо потребовали дать нам возможность приложить свои силы и умение в обороне Ленинграда.

В боевой обстановке оформление не отняло много времени. Вскоре мы отправились отдыхать в здание школы, расположенной совсем недалеко от аэродрома. Нам отвели койки на четвертом этаже. Но едва мы улеглись, как завыла сирена тревоги. Я уже знал, что в Ленинграде за ночь бывает по нескольку тревог. Если все время ходить в убежище, то и поспать не успеешь, а завтра лететь. Поэтому повернулся лицом к стенке и, несмотря на все предупреждения об опасности, беззаботно проспал до утра.