Толя еле удерживает молоток в руках. Все силы, какие есть, уходят на заклепку — на следующую ничего не остается. Но откуда-то берутся силы и на следующую заклепку, и еще на одну, и еще…

Снег идет все гуще, сильнее, кружит белыми спиралями, слепит глаза. Вот уж он залепил борт тральщика, и нужно сгребать рукавицей, чтобы нащупать и увидеть головку заклепки.

Сейчас бы прислониться спиной к борту, а руки… руки просто опустить, чтоб они висели без напряжения. И хорошо бы вытянуть ноги. И тогда пусть идет снег. Пусть идет снег… Пусть идет, не страшно…

— Устимов! Слышь, Устимов!

Кто-то сильно трясет Толю за плечо. Он открывает глаза и сквозь снежный дым видит широкоскулое, квадратное лицо Кривущенко.

— Что это ты, малыш? — говорит матрос, не отпуская Толиного плеча и обдавая теплым дыханием. — Так замерзнуть недолго, чуешь?

Толе стыдно за свою слабость. Значит, он все-таки прислонился спиной к борту… Сколько ж он продремал?.. Не отвечая Кривущенко, Толя повертывается лицом к борту, привычно щупает шланг. Шланг мягок и податлив, как тряпка.

— Воздух… — бормочет Толя, испуганно озираясь на Кривущенко.

— Нету воздуха! — кричит моряк. — Полчаса уже как нету! Да ты слышишь, или уши у тебя позаложило? Сколько раз еще повторять, строитель тебя зовет! Стро-и-тель!

Толя смотрит вниз. Вон рыжий треух Кащеева. Кто-то высокий стоит — да, верно, строитель. И еще кто-то рядом с ним, небольшой, в ватнике, — не разглядеть сквозь снежную карусель.

Он ползет по доскам к тому месту, где лестница — редкие перекладины, приколоченные к двум подпоркам. Кривущенко, покачивая головой, медленно идет за ним. Добравшись до лестницы, Толя свешивает ногу, ищет перекладину. Движения его неуверенны, неточны, бессильны. И Кривущенко не выдерживает: он становится на первую перекладину, сгребает Толю правой рукой и доставляет вниз, прямо к строителю.

Инженер Троицкий молча разглядывает Толю. И, когда тот поднимает на него глаза, негромко говорит:

— Почему ты так поступил, Устимов?

— Я случайно, товарищ строитель… Сам не заметил, как заснул…

Строитель коротко переглядывается с бригадиром.

— Я тебя спрашиваю, — говорит он еще тише, — почему ты никому не сказал, что потерял карточку?

Толя молчит, опустив глаза.

Маленький человек в ватнике звонко вмешивается в разговор:

— Я ж вам говорила, Петр Константинович, он как лунатик ходит! Сам ничего не может сообразить, как и что! Откуда только такие растяпы берутся?..

— Подожди, Лена, — останавливает ее Троицкий. — Ты хотя бы заявление написал, Устимов?

Толя кивает. Достает заявление и отдает инженеру. Троицкий читает, задержавшись глазами на последней фразе. Потом прячет бумажку в карман.

— Ну, сдай инструмент и пойдем. Да скажи Лене спасибо… лунатик.

— Я не лунатик, — бормочет Толя. — Вот еще новости…

— Сказал бы я тебе, кто ты такой, — сердито говорит Костя Гладких, слышавший этот разговор. — Секреты развел! А если бы помер — тогда что?

— Тогда ничего. — Лена прыскает. — Помер бы — и все.

Толя смотрит на нее, медленно моргая.

— Помирать не нужно, — говорит Троицкий. — Продолжайте работу. Пойдем, Устимов.

Они идут в цех, и ветер подгоняет их, будто торопит: скорее, скорее. Снег скрипит под валенками.

— Наделал ты мне хлопот, — говорит инженер, выходя из кабинета начальника цеха. — Пошли теперь в заводоуправление. Да поживее, а то никого не застанем.

Толя послушно идет за Троицким, стараясь не отставать. Но раза два строителю приходится останавливаться и поджидать его. Да что же это — всего один день не евши, а уже ноги не ходят…

В завкоме дело решается быстро: Троицкого здесь хорошо знают, лишних слов не требуется. В бухгалтерии — больше формальностей. Заведующая карточным бюро, пожилая озабоченная женщина в очках, долго и придирчиво читает заявление, потом, склонив голову набок, — резолюции. Губы ее сжаты, в тонкую прямую линию. Наконец она поднимает глаза на Толю, и тот невольно ежится от ее взгляда.

— Как же так получается, молодой человек? — говорит заведующая. — Что за разгильдяйство? Время трудное, война, блокада, большой порядок требуется во всем. А вы нарушаете порядок. Продкарточка, молодой человек, — это не просто так, бумажка, а государственный документ.

Происшествие неожиданно предстает перед Толей с новой стороны. Он подавлен. И строгая женщина, видимо, замечает это. Она берет тетрадь в клеенчатой обложке, записывает Толину фамилию и еще что-то.

— Приходи завтра утром перед работой, — говорит она потом. — Получишь новую карточку.

Когда Толя и Троицкий выходят из бухгалтерии, на дворе уже темно. Ветер утих, и снег ложится медленными хлопьями. За корпусом заводоуправления дрожит далекое зарево — где-то на южном берегу полыхает пожар. Оттуда же доносится глухое ворчание артиллерии.

Еще одна тревожная фронтовая ночь опустилась на Кронштадт.

Дойдя до проходной, Толя прощается с Троицким:

— Большое спасибо, товарищ строитель. Я пойду.

— Куда пойдешь?

— К себе. В общежитие.

От будки отделяется высокая фигура. Это Костя Гладких.

— Толя? Ну, пошли! Мы его накормим в столовой, товарищ строитель, вы не беспокойтесь.

— Не надо, Костя, — говорит Толя. — Я кипятку попью. А завтра мне карточку выдадут.

— Меньше разговаривай, чудило гороховое, — сердится Костя. — Развел церемонии, как не знаю кто. Пошли!

Но тут Троицкий, положив руку на Толино плечо, говорит:

— Вот что, пойдем ко мне. Я недалеко живу, на улице Аммермана. Поужинаешь у меня.

В комнате, обставленной новой мебелью, купленной, наверно, перед самой войной, горит большая керосиновая лампа. На круглый стол ложится от нее белый круг света. Закопченная печка-времянка уперлась коленом трубы в белейшую кафельную печь с изразцами. Над широким диваном — картина: бой парусных кораблей. Над письменным столом — большой фотопортрет молодого моряка с курсантскими «галочками» на рукаве.

Толя чувствует себя неловко. Он слышит, как Троицкий, выйдя на кухню, о чем-то говорит с женой, и, хотя в комнате тепло и уютно и уют этот приятен ему, он думает о том, как бы незаметно улизнуть. Уж какие теперь гости, на самом деле!..

К тому же рубаха у него не очень-то чистая, да и пиджачок — одно только название, что пиджак.

В большом овальном зеркале, вделанном в шкаф, Толя видит свое отражение: худенькое лицо с широко расставленными, чуть раскосыми карими глазами и острым подбородком; давно не стриженная шапка волос, сползающая на виски некрасивыми завитками; плечам бы не мешало быть пошире; да и ростом он не вышел — так, мелочь какая-то, а не мужчина. Толя очень недоволен своим отражением в зеркале.

Входит Троицкий. Он в просторном сером пиджаке. Голова у него совсем седая — раньше Толя этого не замечал. Морщась, будто от боли, инженер садится в кресло и вытягивает к печке ноги, обутые в валенки.

— Садись, Устимов. Сейчас будем ужинать.

— Товарищ строитель, я лучше пойду, честное слово, — говорит Толя, глядя на сухие, с набухшими жилами руки Троицкого, лежащие на подлокотниках. — Не такое время сейчас, чтоб гости…

— Хороший гость всегда ко времени, — добродушно отвечает Троицкий. — Полно тебе жалкие слова говорить. Садись.

Толя послушно садится против инженера.

— Ты давно у нас в Кронштадте, Устимов?

— С двадцать второго июля, как раз через месяц, как война началась. Нас досрочно выпустили из ремесленного. В связи с войной, — поясняет Толя, стараясь говорить, как полагается мужчине, солидно и веско.

— Трудную ты выбрал себе профессию. Или, может, не выбирал, а случайно попал?

— Почему случайно? У нас набор был объявлен во всякие училища: в токарные, в столярные, в железнодорожные. Я сам выбрал судостроительное. По-моему, самая интересная специальность — строить корабли.

— Самая интересная, — замечает инженер, — это та, которую любишь.