Я сильно плеснул несколько раз, чтобы заглушить свой тихий вопрос:
— Что случилось?
— Сорвалась… Гады! — она быстро поплыла к берегу.
Вадим уже вылез из воды и дрожал на утреннем холоде. На девственной прозрачной глади озера остались плавать окурок и размокшая пачка из-под «Беломора».
— Вадим, — я с омерзением выбросил все на берег. — Тьфу! Не буду больше купаться с тобой.
— Ну какая зануда! — вызверился он. — Нигде покурить нельзя. Сам ведь куришь?
— Но не сую окурки в душу… Кстати, брось сюда мою «Стюардессу».
Уала лежала рядом в том же ярко-синем купальнике, положив мокрую голову на берег и закрыв глаза.
— Дай, — не раскрывая глаз, сказала она.
Я вытер руку о береговой мох, прикурил сигарету и осторожно вложил в ее синеватые, красиво очерченные губы. Она затянулась так что сигарета застреляла. Вадим куда-то исчез, но тут же вернулся.
— Вы чего здесь купаетесь? — над нами стоял Сыч с полотенцем через плечо. — Идите вон в закрытый бассейн. Закрытый, — повторил со значением, ведь это слово означало для него неземные блага, которые обычным смертным недоступны.
Он указал на парилку. Уала стрельнула своим коротким взглядом:
— Иди, иди… Мы следом.
Сыч поплелся, оглядываясь через плечо. Никогда не видел, чтобы человек мог поворачивать голову на сто восемьдесят градусов, — это умеют только совы. Не зря он показался мне сычом…
Уала лениво поднялась, бросила окурок в воду (Вадим красноречиво зыркнул на меня, но я промолчал), и мы втроем отправились за Сычом.
В дощатом строении свет выбивался из-под воды в квадратном бассейне, и зеленоватые блики играли на мокрых потемневших стенах. Вадим прыгнул в бассейн, и тотчас его с ревом вынесло на узкий полок:
— Кипяток!!! Обварился…
Уала села и стала болтать в воде ногами. Я перегнулся через полок — не знаю, чего искал, но нашел совсем не то, на что надеялся. А может быть, и то. Вадим даже охнул, когда я выволок початую бутылку коньяку и хвост гольца.
— Кто-то жировал… Ну и нюх у тебя! А стакан там есть?
— И стакан оставлен заботливо, а может, спьяну.
Сыч вдруг подмигнул нам:
— Это городская одна тут была… с одним… тс-с!
Сыч стал бриться безопаской, глядясь в круглое карманное зеркальце.
— Устал вчера, ох устал! — жаловался он. — Понимаете, утром проснулся одетый на койке, хвать за галстук — а галстука нет.
— А вы что, всегда в галстуке спите?
Уала захохотала и упала в бассейн.
— Ох и водичка… — застонала она, сладостно раскинув руки.
— Это я еще послабже накануне воду сделал, подвел специально для гостей холодный ручей. А иначе только я могу высидеть — вода-то прямиком из колодца идет, где яйца варят.
Мы беззаботно резвились, брызгая на ежившегося и взвизгивающего Сыча. Он вдруг выскочил, и через минуту мы почувствовали, что в воде уже не высидеть.
— Чтобы знали! — с торжеством объявил Сыч. — Отвел холодный ручей, теперь я купаться буду.
И он, зажав нос и закрыв глаза, прыгнул в кипяток будто с вышки. Да еще и взвизгнул протяжно.
— Все-таки рождает русская земля богатырей, — одобрительно заметил Вадим. — Ну, кажется, согрелись.
Я подмигнул ему, и он сразу все понял. Уала тоже поняла.
— Идем, покажу свою палатку, — просто сказала она. Ее палатка стояла крайней в длинном ряду, и, проходя мимо соседней, я заглянул туда — пусто. Значит, в ее палатке можно разговаривать без помех. И все же я сел у входа, пока она в глубине растиралась полотенцем и одевалась. И говорил, не особенно повышая голос. Кратко рассказал о зашифрованном послании Петровича и о том, что веду собственное расследование. О результатах его пока умолчал, даже тут не следовало балабонить и расслабляться: интуитивно я чувствовал незримую опасность, да и не хотел преждевременно раскрывать все карты. Хотелось посмотреть на ее реакцию.
Она сидела в глубине палатки, уже одетая, обняв колени в джинсах и мерцая раскосыми глазами. Странно: на свету, ее глаза не блестели, а тут прямо светились. И к тому же косили, — мне стало не по себе.
— Чего ты хочешь от меня? — вдруг резко спросила она.
— Правды, — спокойно ответил я.
— Зачем?
Она задала трудный вопрос. Но правомерный. Ей хотелось знать, что двигало мной: боязнь за свою шкуру, приказ начальства или желание возникнуть. Нельзя было не восхититься ее проницательностью, и я был вынужден ответить. А если бы заговорил вдруг высоким штилем и стал блеять о борьбе за справедливость, она плюнула бы мне в глаза и ушла.
— А ты подумай.
— Не хочу думать! Сам скажи! — отрубила она с прямотой присущей людям ее племени.
— Ну что ж, если настаиваешь… можешь верить или не верить. Просто я такой.
Она молчала, испытующе глядя. Ее глаза совсем скосились, будто перед ними подвесили блестящий шарик гипнотизера.
— И всегда был таким.
— Верю, — вдруг сказала она. — Так я и думала. Потому и осталась. Но не знаю, скажу тебе что-нибудь или нет.
— На том и порешили, — я встал и вышел из палатки. Быстро обогнул ее — за торцом никого не было. От домика уже доносился голос Пилипка, скликавшего всех к кормушке. Когда я направился туда, меня догнала Уала и пошла рядом. Пилипок посмотрел на нас мутными глазами, но ничего не сказал.
Завтрак начался в тягостном молчании. На столе стояло всего две бутылки белой и одна шампанского, а закуски по-прежнему было в изобилии, правда холодной. И хотя под конец завтрака обстановка разрядилась, стало предельно ясно: забавам пришел конец. Пора было расползаться по домам и весям.
Уала все время держалась рядом со мной, даже за столом, и я угрюмо спрашивал себя, зачем она это делает, стараясь не обращать внимания на косые взгляды и кривые ухмылки. Дорогих гостей значительно поредело — не оказалось Верховоды и иже с ним, Касянчука и других деятелей, наверное, укатили рано утром. Так и было: уехали на рассвете первой очередью самосвалов и автоцистерн, которые должны вот-вот вернуться и забрать остальных желающих.
А вот Рацуков тут, и я пару раз поймал пристальный взгляд его белесых ледяных глаз. Видимо, капитана озадачил мой внезапный союз с Уалой, который она так старательно афишировала, и навел на размышления. Преемник Петровича — и тут преемник? Должно озадачить. А мне до сих пор было неясно, зачем она решила вызвать огонь на меня. Предстояло выработать новую тактику…
После завтрака я завалился в палатке, вроде подремать, а на самом деле лихорадочно анализировал обстановку.
Вчерашняя сцена и сегодняшняя замкнутость Уалы говорили явно в ее пользу, и я сразу ее исключил. Прорисовывалась связь: Касянчук — Рацуков. Ай да гроза жуликов! Когда же он сломался? Водили-водили под носом приманкой, и он наконец не выдержал, хапнул. Касянчук сказал: «Как договаривались, десять кусков». Из этого трудно что-либо заключить, в первый раз или не в первый. Рацуков упрекал своего сообщника, почему тот не привез деньги сюда, на Горячие ключи. Значит, в городе он не чувствовал себя в безопасности, боялся. Кого, чего? Видимо, работал все-таки в одиночку, опасался, что его либо продадут сообщники, либо накроют во время передачи взятки.
Это только в кино да в некоторых детективах взятки дают и берут, как пирожное в кафе. На самом деле передача взятки — процесс трудоемкий и чрезвычайно опасный. Почти то же самое, что убить человека, — и срок дают подходящий. Крупную взятку потом нужно прятать, перепрятывать, словно тело убиенного, и то еще при условии, что все пройдет гладко. На сберкнижку не положишь, это тоже самое, что крикнуть по секрету всему свету. Тайна вклада раскрывается по первому требованию работника милиции, и тогда возникает законный вопрос: «Откуда сумма?».
А передача и прием? Оба, и датель и братель, никогда не уверены до конца, что во время этой операции на их запястьях не сомкнутся наручники. Идут-то на это не под влиянием родственных чувств, а в силу жестокой необходимости, под давлением. И оба смотрят друг на друга с ненавистью и подозрением: что там на уме у партнера? Чужая душа потемки, а в том мире, где они подвизаются, царит один закон: сожри или задави другого.
