Два дня спускал на тормозах, но виражи становились все круче, — на бормотухе, никак не спустишь, она все время заносит в сторону, коварный напиток, слишком много гнилья намешано.

Пришлось попудрить ссадины, подмазать кремом, надеть черные очки (хорошо, что синяки под глазами очки закрыли) и отправиться наконец за белой, сорокаградусной родимой матушкой. С нею сразу стало легче, организм тут же переключил обмен веществ на чистый алкоголь. Время от времени разжижал алкоголь в артериях пивом — брал по трехлитровой банке и пытался выйти из штопора на пиве.

Такое ему раньше удавалось. Но для этого нужно запастись большим количеством пива. Ему повезло — как раз в магазинчик напротив привезли бутылочное «Жигулевское». Он взял, не посмотрев на число, ящик (пересыпал в рюкзак), но как только хлебнул дома стакан, понял: и тут прокол. Пиво было старое, перебродившее, даже числа не разглядеть — чернильное пятно расплылось на косой бумажной выцветшей наклейке.

Пиво все-таки до капли высосал, так что утром снова пришлось плестись на пятачок перед пивбаром. Он пошарил в карманах — одна мелочь. «Ничего, бог алкаша хранит». На пятачке опять встретил Параграфа в окружении тех же опухших морд — как будто и не уходил с того дня, вертелся, улыбался, сыпал шуточками, только брюки еще больше замызгались и уже совсем не выглядели белыми.

«Железные люди! — с каким-то мистическим удивлением подумал Матвей. — А ведь он в эти дни тоже не просыхал… Его в бак с пойлом запусти — не только выживет, но и потомством обзаведется».

— У меня пусто, — сказал он Параграфу. — Но надо.

Параграф вытащил смятый дежурный рубль и мелочь.

— Понимаешь, тут всего-то не хватает… Матвеева мелочь пригодилась — там вдруг наскреблось несколько рублей. Опять вишни, знакомая рощица, Знакомый захватанный стакан. Но стало легче.

— Теперь можно ориентироваться.

Надо добыть копеек. На занятые деньги он допился до того, что пытался выброситься с балкона, но случившаяся внизу соседка закричала, спугнула… Дальше мрак, он до сих пор не знал, упал он с балкона или нет. Судя по кровоподтекам на всем теле, ужасающему синяку поперек ребер, разбитой морде — выбросился. Но если выбросился, то почему жив остался? Ведь пятый этаж.

— Где я? — спросил осторожно в туалете. — Это Север?

Кто-то загоготал.

— Можно сказать, что и так. Хотя скорее это Юг.

По виду из окна было трудно что-либо определить: бетонный забор, все занесено снегом, голые деревья. «Деревья! Значит не Север — там деревьев почти нет… А ведь мы срывали вишни… должно быть лето. Почему зима? А может, это было в другой раз?»

Ему нужно срочно установить, где он, в какой точке пространства и времени находится, чтобы не произошел в сознании оборот хаоса, утвердиться хотя бы в малом. Но сделать это осторожно — заподозрят, что в такой стадии, примут радикальные меры, продлят срок, изменят курс лечения или вообще запрут к идиотам. «Без срока давности…» Вот почему он разговаривал, выпытывал, хотя ни разговаривать, ни выпытывать не хотелось — депрессия. Наконец по оброненным названиям сел, идиомам, оборотам речи удалось кое-что понять — напряжение спало, мозаичные обрывки воспоминаний стали складываться в какую-то стройную картину. Он уяснил.

Поездка в Киев была деловая и закончилась глубоким штопором. В гостинице Матвей подарил дорогую нерпичью шляпу юркому парикмахеру Рудику, которому она приглянулась, и вышел под косо идущий снег простоволосый — все было нипочем. Еле доехал до автовокзала, стал в раздумье — пугали орущие, тесные, душные очереди, еще вырубишься в костомятке. К нему подскочили два шустрячка.

— Куда ехать?

— Далеко, в Сумскую область.

— Давай деньги, возьмем билет.

Матвей отдал последние рубли. Шустрячки не обдурили, принесли тотчас билет, взяв комиссионные. Заметив его состояние, вдруг предложили:

— Хочешь довезем? Машина вон стоит.

— Сколько шкур сдерете?

— Сотню.

— Ну, поехали. Только деньги дома.

Шустрячки заехали домой, заправились, взяли с собой какого-то вонючего пойла — самогон, что ли? — и, посоветовавшись, сказали:

— Сотняги-то маловато. Дорога дальняя, снегопад…

— Что, овес дорог? И сколько же?

— Полторы.

— Ну вы… Ладно, поехали.

Ехали долго, снег падал все гуще, по пути останавливались, угощали Матвея пойлом, от которого он несколько раз вырубался (подмешано?), а остановившись на полдороге, заявили:

— Нет, ехать трудно. Меньше чем за двести не повезем.

— Да вы люди? Что же я теперь, по полю пойду?

— Как хочешь.

Видимо, Матвей показался им бобром, которого стоило ободрать. Но он согласился: что поделаешь, шустрячки за горло взяли. Чувствовал — у них иная мораль, иные мерки. Уже потом, анализируя происшедшее, понял, что если бы деньги оказались при нем, то нашли бы его только весной, точнее, не его, а хладные останки под снегом. Оказывается, пока он вырубался, шустрячки тщательно обшарили все карманы, портфель, забрали документы, электробритву, рубашки, часы — все, что представляло какую-то ценность.

Доехали, зашли в квартиру. Матвей отдал им две сотни, хотя и было велико искушение сделать козью морду и показать кукиш с маком, как он поступил с одним чересчур наглым шоферишкой. Но тот катался на государственной машине да и ехал попутно, а эти все же потратили целый день, везли его, вели под руки, опять же овес, то бишь бензин… Его остановило чувство справедливости. Подзалетел, но сам виноват.

— Мало, — заявил один, пересчитывая деньги. — Надо бы двести пятьдесят.

— От своего слова не отступаю, — пошатнулся Матвей. — Но и вы держите…

— На, возьми паспорт, — один положил на стол документы, командировочные. Подстраховались, сволочи. А военный билет с собой увезли — видимо, боялись осложнений в самый последний момент. Выслали его потом почтой, без всяких комментариев. «Вот как стригут собачек, когда они шибко лохматые». Он долго смотрел на закрывшуюся дверь. Как таких носит земля?

Теперь можно было начинать отсчет, на что-то опираться. Он порадовался, что оказался в такое время и в таком заведении — закрытом. Он не любил открытых нарко в городе, и особенно в хорошую летнюю погоду, когда под ярким солнцем идут за окнами веселые жизнерадостные люди, а ты, как последний обормот, прозябаешь тут, живешь какими-то пошлейшими мелкими заботами: занять очередь у раздаточного окна, захватить чистую миску и ложку, стрельнуть сигарету, покурить, чтобы не застукали. Тьфу!

Насколько говорливы и веселы алкаши на воле со стаканом или кружкой в руке, настолько необщительны и угрюмы здесь, в нарко. Словно вольные птицы, которым вдруг подрезали крылья. Три или шесть месяцев — срок немалый, чтобы подумать на трезвую голову и, может быть, переоценить свою жизнь, подернутую до этого пьяным туманом. Одни действительно думают и переживают, искренне дают зарок больше не глядеть на проклятую, хотя редко кто выдерживает потом этот зарок; другие молча бесятся, что их оторвали от заветного горла, — эти психуют по малейшему поводу, затевают базарные склоки из-за стула, куска хлеба, тарелки, ложки, хорошо что вилок тут не дают, а то бы так и пырнул в соседа. И все они, как правило, молча бродят по коридору, погруженные в мрачные думы, только слышится шарканье ног, руки заложены назад, лбы изборождены многодумными морщинами — ни дать ни взять кулуары какой-то высокой ассамблеи во время перерыва, если бы не надписи на одежде, вытравленные горкой: «нарко». Валяются на койках, глядя в потолок, или курят в туалете, надсаживая душу короткими затяжками и оставляя окурки по углам, на умывальнике, на подоконнике, чтобы докурить потом, — другой алкаш такой окурок не возьмет, разве что ничего не соображающий «кальсонник» из наблюдательной. Особенно тяжек первый период — пять-шесть дней в наблюдательной. Тут все облачены в белые солдатские кальсоны и такие же рубашки, хоть сейчас выводи и снимай в фильме о гражданской войне сцену «Расстрел пленных красноармейцев». Свет горит и днем и ночью, слышны глухие стоны и хрипы, жуткий храп, кто-то бесконечно балабонит, кто-то обирает с себя пауков, тараканов, хлещет полотенцем по крысам, вскакивающим на койку, кто-то сидит, глядя перед собой остановившимся взглядом, кто-то куда-то порывается. Даже после выхода из бессознательного состояния и усиленного питания витаминами и прочей химией «белочка» может хватить на третий или четвертый день.