— Разоружить мухобоев и к чертовой матери из комплекса. Нечего им тут делать. Двух человек в радиоцентр, чтобы они его держали зубами и ногтями. Как только на нас нападут, они открытым текстом передадут об этом хоть всему миру. Лишь бы не успели заглушить передачу. Ну как? По — моему, это единственный выход.

Ого, да они тут зря времени не теряют!

Скалевский скрипнул диваном и стряхнул пепел в небольшую металлическую пепельницу. В этот момент заговорил Эллиот:

— Все это так. Но, разоружив мухобоев, мы сыграем противнику на руку. В конце концов, мухобои должны защищать комплекс.

— Да какие они, к черту, защитники. От них толку, как от козла молока! — горячился Нломаль.

— Слушайте, — сказал круглолицый, похожий на шаловливого амура Дрокель. — А ведь у верховного друида в кабинете есть прямой телефон к президенту. Достаточно снять трубку, рассказать все первому же попавшемуся секретарю президента и попросить принять меры.

— Не работает. — Верховный друид махнул рукой. — Полчаса назад мне позвонили и сообщили, что телефон из — за повреждения кабеля временно отключен. Исправят завтра.

— Да, — произнес Нломаль. — Значит, они уже действуют. И нападение будет. Тогда так — сейчас идем в оружейный склад. Потом двое наших объясняют мухобоям ситуацию, и пусть те катятся с богом. После чего эти двое остаются вести наблюдение. При малейшей опасности они скрываются в комплексе и баррикадируют двери. На счастье, окон здесь нет. Может быть, до завтра продержимся. Пошли, времени совсем не осталось.

— Ну уж нет. — Скалевский стоял у двери. Сигара в его руке дымилась, как только что выстреливший дуэльный пистолет. — Теперь послушайте меня. Я знаю, что вы ребята бедовые и в других мирах повидали такого, что другому на всю жизнь будет много. И все — то вы умеете. Но вас лишь пятнадцать, а их может быть сколько угодно. Пистолетчикам надо до завтра во что бы то ни стало захватить комплекс, и, будьте уверены, они это сделают. Они кинут против нас полторы сотни зеленоберетчиков, три, столько, сколько потребуется, и втопчут нас в грязь.

Не спасется никто. А проникнуть в комплекс с их техникой — сущие пустяки. Двери их не остановят, а потом они пожгут нас огнеметами, как крыс. Поэтому сейчас вы тихо и незаметно покинете комплекс, в котором останемся мы с диспетчером.

Он приятельски улыбнулся Велимиру и продолжил:

— Да, да, именно мы. По закону мы не имеем права покидать свои посты. А вы имеете. Я могу вас своей властью отпустить. Ну и уходите. Я думаю, с вашим опытом до завтрашнего дня вас никто не найдет. А завтра, если что — то с нами произойдет, поднимайте шум. Кстати, этим вы можете спасти все. Увидев, что пятнадцать человек ускользнули, пистолетчики вряд ли решатся на задуманную операцию. А мы с диспетчером не окажем им никакого сопротивления. Поймите, легче умереть героями, гораздо труднее сделать нужное дело.

Теперь голос у него был совершенно официальный:

— Итак, данной мне властью я приказываю вам покинуть комплекс немедленно. Уходите!

Скалевский снова затянулся сигарой и весело подмигнул Велимиру. Но тут вскочил Нломаль. Лицо у него было красное, а глаза лихорадочно блестели.

— Ребята, да что же это делается? Да ведь это же дезертирство. Мы уходим и оставляем за себя двух безоружных. Да пистолетчики шлепнут вас, не задумываясь. Нет, сейчас мы идем…

— Прошу прощения, но никуда вы сейчас не пойдете! — послышался грубоватый, уверенный голос.

Наступила полная тишина, и тут все увидели, что на пороге комнаты отдыха дорожников стоит высокий, широкоплечий тип в маскхалате. Глаза у него были словно бы подернутые льдом. Глаза убийцы. В руках он держал автомат, ствол которого глядел в живот Скалевскому.

— Теперь мы умрем? — спросил медвежонок.

Птиц ничего не ответил.

Они сидели посреди пустой дороги миров, спина к спине.

— Но почему? — спросил медвежонок.

Птиц даже не шевельнулся. Глаза его были полузакрыты. Он думал о том, что вот все и кончилось. А им — то казалось — это навсегда. Карнавал. Праздник жизни. Бесконечные миры. А оказывается — нет. Оказывается, есть срок, дольше которого находиться на дороге нельзя. Три года — и расплата. За веселье, за миры, и пружинящее золотистое полотнище под ногами, и встречавшиеся на пути невероятные создания. И даже за мир крыльев.

Вспомнив о нем, Птиц затосковал. Мир крыльев! Он так его и не нашел. А для медвежонка где — то есть мир эвкалиптов, мир сочных эвкалиптовых листьев. Но все же крылья — лучше. И свежий ветер высоты.

А теперь за все это надо платить, даже за мечту. Может быть, как раз за нее и идет основная расплата? Сколько же она может стоить? Сколько стоит мечта? Жизнь?

— Может, попробовать пройти дальше? — спросил медвежонок и даже попытался привстать. — Может, это нам просто попался участок с закрытыми окнами?

Птиц покачал головой.

Какой, к черту, участок? Нет, это система, и раз уж в нее попал — извольте бриться. Безудержная ярость поднималась в нем.

— Что, стерва, довольна? — спросил он у дороги и долбанул ее клювом.

Дорога ощутимо дернулась и даже, кажется, вскрикнула.

— Вали ее! — радостно закричал Птиц и заработал клювом, как дятел.

Дорога взвыла.

Тут медвежонок оскалился и вонзил свои длинные когти в дорогу, да так умело, что она охнула.

То — то они ей и задали! Птиц долбил и долбил, отчаянно, позабыв обо всем, с единственным желанием причинить как можно большую боль этой противной дороге, осмелившейся заманить их в ловушку. Рядом рычал и пыхтел отчаянно работавший обеими лапами медвежонок. А дорога ходила ходуном, тряслась мелкой дрожью, раскачивалась, словно гигантский висячий мост.

— Поддается, поддается, — радостно говорил медвежонок.

— Ага, ага, ага, — вторил ему, в такт ударам, Птиц.

А дорога охала, стонала, верещала и тихонько свистела.

Через полчаса они наконец выбились из сил и остановились.

— А здорово мы ее? — спросил медвежонок.

— Здорово, — согласился с ним Птиц и вдруг замер, разглядывая ставшее вдруг гладким и ровным полотно дороги. С него исчезли следы клюва Птица и следы когтей медвежонка. Оно снова было гладким и ровным.

— Так, — сказал Птиц и лег на дорогу. Некоторое время он смотрел, как по мордочке медвежонка текут слезы, а потом закрыл глаза и попытался уснуть.

Он лежал на дороге, вслушиваясь в то, как возится, устраивается и никак не может себе найти удобной позы медвежонок, и думал о том, что дорога — обыкновенная росянка. Она раскинула свои щупальца на многие миры и ждет добычу. Только реакция у нее замедленная. Для того, чтобы схватить дичь, ей нужно три года. И вот они попались.

Что — то слегка коснулось его снизу, словно пробуя на вкус, лизнуло шершавым, любопытным языком и сейчас же отпрянуло прочь.

— Нет, — крикнул Птиц. — Нет, не получишь!

Он вскочил, чувствуя странную раздвоенность, словно бы часть его так и осталась, постепенно истаивая и всасываясь в дорогу.

Нет, не будет он лежать, ожидая своей участи. Надо бороться!

Птиц растормошил медвежонка, и, повернувшись, они побежали. Куда — неизвестно. Лишь бы не стоять на месте, лишь бы не ждать то, что подкрадывалось к ним снизу и пробовало их, как сладкую утреннюю булочку.

Дыхание рвалось у них из легких, лапы отказывались служить. Мимо мелькали закрытые и недосягаемые окошки миров. А они болтали, надеясь, что рано или поздно им представится случай вырваться из ловушки.

— Нет, — скрежетал клювом Птиц. — Врешь, не выйдет.

Мимо проносились окна миров, и на бегу Птиц уже совершенно от отчаяния прыгнул в одно из них, хорошо понимая, что оно должно быть закрыто. Каково же было его удивление, когда окно его пропустило. Медвежонок метнулся за ним, и тут их опять подхватило, потащило вперед, навстречу все открывавшимся мирам. Потом их разделило, но Птицу было уже все равно. Его несло. Время странно сжалось и, помножившись на пройденные миры, сократилось, сместилось, затаиваясь тугими петлями, на которых так приятно было скакать, как на американских горках.