Теперь вопрос, зачем это письмо? Все просто, черт побери. Допустим, удалось отправить тебя ad patres.[3] В руки полиции попадает это послание, оно ориентирует следствие в определенном направлении, т. е. старой любовной истории. И дело зайдет в тупик. Ибо в действительности речь идет о чьей-то уязвленной гордости или денежной истории, подоплека всего этого, повторяю, вполне современна.
Но вернемся к первой гипотезе. Если она верна, разреши тебе сказать, что ты этого заслужил. Я тебя достаточно предупреждала! Совсем недавно тебя видели в компании с этой неудавшейся актриской, не очень красивой и не очень умной, которая ищет прочного положения на сцене и никогда его не находит, оттого, может быть, что таланта у нее еще меньше, чем бедер!
В твоем возрасте столь многие уже вкушают здоровые радости семейной жизни…
9 марта, понедельник.
Из письма мэтра Октава Манигу (Париж) Матильде Дюлош (Ницца).
…Здоровые семейные радости, Меме, о которых, как вы пишете, я и не мечтаю? Но ведь это того же рода счастье, что и заход в долгожданную гавань или сладостная мысль о Иерусалиме, лелеемая в одиночестве пустыни. Не следует помышлять о них с беззаботностью, с какой собираются в кино или универсам. Это состояние заслуживает почтительного к себе отношения, молитвенного ожидания, которое не должно омрачать ничто мелкое и суетное. Оно, как чаша Грааля,[4] предполагает испытания, требует избранных, доказавших свое право быть ими. Признаться ли вам? Чтобы его достичь, нужна безмятежность, которой у меня нет, нужно умение жить — наука, в которой я чувствую себя новичком.
Да, Меме, брак — вещь прекрасная, святая, а между тем он опошлен вконец. В сущности, здесь то же, что с водительскими правами. На основании беглых испытаний и опрометчивых клятв доверяют всем и каждому руль семейной колесницы. А ведь общеизвестно, что умению вести этот экипаж обучаются лишь спустя много времени после получения прав. Как же не удивляться, приняв это в расчет, что столько супружеств летит под откос?
Что касается некоей актрисы, которая добилась в конце концов роли, вопреки отказанным ей бедрам и таланту, то я позволил бы себе ответить словами Галилея: «И все-таки она вертится!»
Но вернемся к серьезным вещам. Я вспоминаю себя тридцатитрехлетним. В день моего рождения вы пригласили меня к себе, чтобы вручить подарки. Среди них — традиционная папка наследника, даваемая мне на год, в этот раз при условии, что я возьму в жены вторую дочку Наруа. Вы снабдили меня ее снимком, как показалось, не очень охотно. Позднее у меня был случай показать его моему другу Дарвину. Он воскликнул: «О боже…» и закрыл глаза, А надо сказать, что этот парень абсолютно чужд мистики.
Вторым подарком была коробка с галстуками, раскрашенными от руки, неапольской школы (ее худшего периода). Я долго подозревал, что они были выданы с единственной целью, чтобы после их созерцания фото второй дочки Наруа мне показалось сносным. Как бы там ни было, вам, конечно, известно, что эта достойная девушка вышла вскоре замуж за одного моего друга, которому она регулярно рожает по девочке в год. Это не то, чего бы вы желали, верно? Я хорошо тогда сделал, что не связал себя этим союзом. Да и вообще, Меме, сейчас мне всего лишь тридцать семь. Чарли Чаплин имел детей до 70 лет, и хоть я не обладаю его способностями смешить, думаю, что у меня еще есть какое-то время для поисков в матримониальной области.
И последнее. Я понятия не имею, кто это алкает моей смерти, не ведаю также, что вдохновляет его на столь зловещее предприятие. Но не отвергаю гипотезы о некоем ревнивце, вознамерившемся отравить мне существование, каковой не рискнет, однако, осуществить когда-нибудь свои угрозы. Все это «треп», как сказал бы любящий крепкое словцо уже цитированный Дарвин.
Примите, Меме, уверения в моих почтительнейших чувствах.
14 марта, суббота, 9 часов.
Телеграмма мэтра Манигу (Париж) Матильде Дюлош (Ницца).
ВСЕ ПРАВДА ТЧК ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ В МЕНЯ СТРЕЛЯЛИ ТЧК ЕДВА НЕ ПОГИБ ТЧК ТЫСЯЧА ПОЦЕЛУЕВ ОКТАВ
14 марта, суббота.
Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).
…Какой ужас, дорогая Онор! Сейчас расскажу, но прежде обещай мне не разворачивать пачку фотокопий, вложенных в это письмо. Немного погодя ты узнаешь, почему я прошу подождать.
Все это произошло вчера вечером. Дюран уже ушел, Добье тоже, причем раньше обычного: пытаясь забыть свое горе в работе, он чуть не каждый день задерживается допоздна. Я и сама уже почти собралась. Мы с мэтром Манигу говорили о разных пустяках. Есть у патрона сильная сторона: порой он умеет полностью отключаться от забот своей профессии. В какой-то момент он, что называется, по-свойски сел на угол моего стола… О последующем я сохранила отрывочные воспоминания, частью ясные, частью, как в тумане. Среди разговора — грохот, вспышка, оконное стекло разлетается вдребезги с каким-то мяукающим звуком, и тут же сильный удар в дверцу шкафа для одежды, прямо рядом со мной.
Я не успела шевельнуться, как мэтр Манигу бросился ко мне и, схватив за плечо, толкнул в безопасный угол. И сразу же выключил свет. Я никогда не подумала бы, что человек по виду даже неуклюжий может быть столь проворным.
— Не шевелитесь, — хриплым голосом произнес он, — стойте у стены…
Он осторожно, но, могу поклясться, и безбоязненно подошел к окну и задернул плотные шторы. Сердце у меня колотилось, ноги были ватными. Я буквально упала на стул, который он мне пододвинул.
Не сказав ни слова, патрон ушел в свой кабинет. Как только мне стало лучше, я присоединилась к нему. Он стоял в глубине темной комнаты, окно здесь оставалось открытым. Опускалась ночь, на улице зажглись фонари. Прямо против нас был глухой забор (там что-то строят), за ним — сплошная чернота.
— Стреляли оттуда, — сказал он задумчиво. — И у стрелявшего было достаточно времени, чтобы исчезнуть… Пойдемте, посмотрим, что он для меня припас.
Мы вернулись обратно и подошли к шкафу для одежды. Пуля застряла в дереве дверцы, проделав в нем круглое отверстие. Патрон взял ножик с намерением извлечь нашу зловещую гостью из ее гнезда. Внезапно он повернулся и пристально посмотрел на меня:
— Пуля прошла между нами, Лавалад. Целились в меня, но могли поразить вас. Я опасаюсь, что попытку могут повторить, и поэтому считал бы совершенно нормальным, если бы вы завтра же взяли отпуск.
Я пробормотала:
— Это маньяк?.. Страшно подумать, что произошло бы… Вы его знаете? Вы пойдете в полицию?
— Нет. — Ответил он сухо. — Не пойду. Осложнений будет куда больше, чем пользы. Знаю ли я, кто и почему стрелял? На этот счет у меня есть только одно свидетельство — анонимное письмо, полученное в прошлом месяце. Вот оно, прочтите. Теперь вы имеете право знать его содержание. Пока письмо будет у вас, снимите несколько фотокопий; возможно, они мне пригодятся…
Я сделала экземпляр и для тебя. Сейчас проведу линию из точек, чтобы обозначить паузу, нужную тебе для чтения. Я жду!
Ну как? Вот тебе образчик благоуханной прозы, причем благоухание того рода, какое источают кладбищенские цветы. Ты мне как-то говорила, что твой старший, малыш Себастьян, увлекается полицейскими романами. Спроси его при случае, что он об этом деле думает (конечно, не читай ему письма полностью: он еще слишком юн, чтобы входить в подробности жизни взрослых). Что касается мэтра Манигу, знаешь ли ты, какими были его первые слова, когда я подняла глаза от письма:
— Не смотрите на меня так, Лавалад, я совершенно не представляю, о чем идет речь.
Мило, не правда ли? Пусть грозит смертельная опасность, мы должны заявить с порога, что нас не в чем упрекнуть…
Слово за слово разговор возобновился. Я отважно отказалась покинуть его в обстоятельствах, столь драматических. Он, кажется, был тронут. Меня заинтересовало «дело о залоге», упоминавшееся в письме, и особенно его несостоявшаяся женитьба, которая, по-видимому, имела к этому делу касательство, но патрон ограничился замечаниями (довольно тонкими) общего свойства, храня молчание о сути событий. Зато он долго распространялся о разных других историях — наверное, я хорошая слушательница, а ты так не считаешь, змейка?
