Фаллада использовал и записи о своем первом, грейфсвальдском заключении, переписывая целые пассажи из старого тюремного дневника — например, описание борьбы с клопами или добывания огня при помощи «кремня, ремня и железяки». Фрагмент «Три года нечеловеческой жизни» доказывает, что Фаллада не намеревался как можно точнее изложить все, что произошло с ним самим: подлинные факты перерабатываются почти до неузнаваемости, превращаясь в чистой воды «беллетристику».
В целом этот период составляет для Фаллады как бы общий фон, необходимое условие возникновения романа. И Дитцен, и Куфальт происходят из «благополучной семьи», оба — недоучившиеся гимназисты, оба растрачивают чужие деньги; оба попадают сначала в тюрьму, потом — в Дом призрения для бывших заключенных и получают работу в машинописном бюро. Наконец, оба ищут подписчиков и объявления для местной газеты: один — для «Генераль-Анцайгер». другой — для «Городского вестника». Дитцену, кроме того, удается стать секретарем «Общества содействия туризму», тогда как Куфальт так и не смог отобрать у «гениального пьяницы» Дитриха этот его (шестой по счету) пост.
Этим, однако, сходство автора со своим персонажем и ограничивается. Куфальта так же нельзя считать «автопортретом» автора, как нельзя считать им Тредупа и Пиннеберга. Даже если согласиться, что Рудольф Дитцен, писавший в тюрьме дневник и анализировавший в нем сам себя, не мог не перенести каких-то черт «себя тогдашнего» на своего героя. Конечно, многое в жизни этих его героев, особенно Пиннеберга, основывалось на личных переживаниях автора, да и сам автор мог обнаружить некоторые из их черт характера в себе самом. И тем не менее Фаллада никогда не писал о себе, и его романы менее всего автобиографичны как раз там, где сходство между фабулой и фактами биографии писателя кажется наконец бесспорно установленным.
Тюремную жизнь автор изучал не «по источникам и документам», а на собственном почти трехлетнем опыте. Моделью для описываемой им тюрьмы небольшого гольштинского городка послужил не патриархальный «исправительный дом» в Грейфсвальде, а ноймюнстерский централ. Правда, некоторые детали взяты Фалладой из старого, грейфсвальдского дневника 1924 года: когда Куфальт проводит ночь в участке, повторяется история с клопами, а вернувшись под конец в свою «любимую камеру», он с удовлетворением обнаруживает за парашей кресало, кремень и трут — те самые «железяку, кремень и ремень».
Любопытна и история окончательного заглавия книги. Та надпись, которую Дитцен 22 июня 1924 года обнаружил на внутренней стенке шкафчика в камере номер 32, гласившая: «Кто однажды украл и попал сюда, еще не раз тут побывает», видимо, прочно засела у Фаллады в голове, если он почти семь лет спустя в тринадцатой сцене второй главы написал: «Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды, тот будет хлебать ее всю жизнь»!
Как трансформировался у Фаллады тот материал, который он сам считал «реальностью», «подлинным фактом», а не «вымыслом», можно показать на двух примерах, на первый взгляд мало схожих друг с другом. Так, в основу образа Бацке лег отнюдь не какой-то «обыкновенный жулик», как может показаться на первый взгляд. Юрген Мантей писал:
«Писателя Герберта Бланка в 1934 году отправили в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Там на поверке рядом с ним оказался заключенный с зеленым треугольником на робе, „злостный рецидивист“. Он неожиданно обратился к Бланку:
— Ты что, политический?
— Да.
— Небось писатель?
— Писатель.
— А Ханса Фалладу знаешь?
— Конечно, знаю, а что?
И рецидивист заявил с гордостью:
— Бацке — это я!»
Правда, этот анекдот — явный вымысел, потому что Равенсбрюк был открыт только в 1939 году, к тому же как женский лагерь, а Герберт Бланк, напечатавший в 1931 году в издательстве «Ровольт» под псевдонимом Вейганд фон Мильтенберг книгу «Адольф Гитлер: Вильгельм III», попал в лагерь, по свидетельству его сына Ульриха, только в 1944 году. Ульрих Бланк полагает, что подобная встреча имела место, и позже его отец действительно рассказывал о ней Эрнсту Ровольту, но до Мантея этот рассказ дошел уже в сильно измененном виде. «Прообразом Бацке, — пишет Ульрих Бланк, — послужил взломщик Эрнст Граске, с которым мой отец познакомился в бранденбургской тюрьме Герден в 1936 году. Много раз судимый, этот Граске (кстати, родной брат тогдашнего директора берлинской гимназии „Ам грауэн Клостер“) сидел теперь за попытку ограбления церкви в замке Кадольцбург в Кронахе, предпринятую им по заданию одного антиквара, которого интересовали имевшиеся там алтарные росписи. Хотя сейчас я воспроизвожу этот рассказ по памяти, думаю, что первоначально эта история была все же именно такой». Где сам Фаллада познакомился с Граске, в Ноймюнстере или в другой тюрьме, как именно они познакомились и как Граске превратился в Бацке — на эти вопросы, к сожалению, уже нельзя получить ответа.
О втором примере нам известно больше. Это — история с Цвитушем, из-за которой Куфальту приходится бежать из городка. В ее основе лежит подлинная история, случившаяся с Дитценом в Ноймюнстере. «Кстати, — пишет он Кагельмахеру 11 декабря 1928 года, — меня тут чуть было снова не арестовали». Его приняли за афериста, который выдавал себя за налогового инспектора и вымогал у людей деньги.
«Потом мне устроили очную ставку с одной из его жертв, и тут я понял, почем фунт лиха. Он приходил к ней ровным счетом три недели назад, просидел у нее полчаса и все заполнял какой-то формуляр. И вот теперь эта дама сидит, глядит на меня и бормочет:
— Да, пожалуй, у того была другая шляпа. И портфель, кажется, другой… И ростом тот вроде был пониже… И все же, по-моему, это он!»
И хотя в этот раз для Дитцена все обошлось благополучно, он лишний раз убедился, что человека, у которого есть хотя бы одна судимость, всегда будут подозревать в первую очередь, и что его судьба всегда на волоске.
Эти примеры показывают: роман построен на действительных фактах. И, следя за судьбой героев романа, читатель забывает, что перед ним — книга: все слишком реально, «настолько реально, что мороз по коже», говоря словами Тухольского.
Итог, подведенный для себя Фалладой после года пребывания нацистов у власти, оказался скорее печальным. В начале декабря издательство сообщило, что за год удалось продать семьдесят две тысячи экземпляров «Маленького человека» — вдвое меньше, чем разошлось в 1932 году за шесть месяцев. Книготорговцы, выполняя волю нацистов, бойкотировали книгу. «Книги мои, — писал Фаллада 10 декабря Кагельмахеру, — расходятся плохо, потому что я теперь не персона грата…» Видимо, это и побудило его изменить в романе один эпизод, к которому, как ему казалось, нацисты могли придраться в первую очередь.
Еще в мае, находясь в санатории Вальдзиверсдорф, Фаллада позвонил в издательство и сообщил, что хотел бы исправить несколько строк в дальнейшем тираже. Наверное, то место, где безработный Пиннеберг, идя по Малому Тиргартену, рассуждает о том, что Овечке следовало бы записаться в коммунистическую партию? — спросили его. Но Фаллада ответил «Нет».
В начале декабря он наконец прислал в издательство исправленную корректуру: тридцать три строки были переписаны заново и одна вычеркнута. Лаутербах превратился из фанатика-нациста в фанатика-футболиста.
Теперь Лаутербах не берет в рот спиртного не потому, что арийцам стыдно отравлять себя наркотиками, а потому, что всерьез занимается спортом. Предмет его хвастовства теперь — не последний «поход» отряда СА, а собственная физическая сила и спортивная форма. От скуки он становится вратарем, а не нацистом. И главный враг для него теперь не «Советы», а команда противника. И рассказывает он теперь не о почетных значках СА, которыми его наградили, а о драке, случившейся на последнем матче. Не «шеф» посылает его в рейд, а тренер — на чемпионат. Вычеркнутой же оказалась строчка: «Мандель? — переспросил Лаутербах. — Конечно, еврей».
«Я не стал убирать ни коммунистических настроений Овечки, ни высказываний фрау Нотнагель против антисемитизма, — писал Фаллада Ровольту 3 декабря. — Все это — неотъемлемая часть атмосферы книги. того времени, когда она писалась и когда происходит действие, и задеть это никого не может. Убрал я только то, что могло обидеть СА». Причем убрал после того, как СА само «обидело» его, потому что хотел избежать новых коллизий. Однако за первой уступкой новым властям неминуемо должна была последовать вторая. Она коснулась нового романа, уже отданного в печать.
