На каникулы Фета — единственного в школе — домой не брали, «по отдаленности», как он объяснял впоследствии. «Оставаясь один в громадной пустой школе и пустом для меня городе, я слонялся бесцельно каждый день, напоминая более всего собаку, потерявшую хозяина». Этим лишний раз подтверждалось мнение товарищей, что «отец-то выпихнул его за дверь».
Для чего, в самом деле, было отдавать Фета в такую дальнюю, чисто немецкую школу, когда в Москве были хорошие пансионы? Не было ли это связано с переменами в его судьбе?
Незадолго до отправления его в школу Орловское губернское правление, по чьему-то доносу, запросило Орловскую духовную консисторию о рождении сына ротмистра А. Н. Шеншина Афанасия. Получив в ответ выписку из метрической книги, губернское правление затребовало справку о браке родителей Афанасия. Духовному начальству пришлось произвести следствие, на котором крестивший Фета священник показал, что записал младенца сыном Шеншина «по уважению, оказываемому в оном доме». После этого епархиальным властям не оставалось ничего другого, как постановить, что «означенного Афанасия сыном г. ротмистра Шеншина признать не можно»; священника же с причтом «хотя бы и следовало подвергнуть наказанию, но поелику сие было до состояния всемилостивейшего манифеста, то за силою оного учинить их свободными».
Мальчик в самом деле оказался «без фамилии». Пришлось кланяться дармштадтским родственникам. Фет в своих мемуарах упоминает о том, «каких усилий стоило отцу моему (т. е. А. Н. Шеншину. — Б. Б.), чтобы склонить опекунов сестры Лины к признанию за мной фамилии ее отца…». «…Опекуны Лины Фет, — сказано в свидетельстве Орловского губернского правления от 21 января 1853 г., — признают рожденного оною бывшею Шарлотою Фет Афанасия сыном вышеозначенного умершего асессора Иогана Петра Карла Вильгельма Фет <…>. Следовательно, и нет сомнения, что упомянутый Афанасий имеет происхождение от родителей его амт-асессора Иогана Петра Карла Вильгельма Фет и его бывшей жены Шарлотты Фет».
Мальчик получил «честную фамилию», ставшую для него источником бесчестья и несчастья.
Превращение из русского столбового дворянина в немца-разночинца лишало Фета не только социального самоощущения, дворянских привилегий, права быть помещиком, возможности наследовать родовое имение Шеншиных. Он лишался права называть себя русским; под документами он должен был подписываться «К сему иностранец Афанасий Фет руку приложил».6 Но самым главным было то, что он лишался возможности без позора объяснить свое происхождение почему он сын Шеншина; почему он иностранец Фет, если он сын Шеншина; почему он Афанасьевич, рожден в Новоселках и крещен в православие, если он сын Иоганна-Петера Фета. Недоуменные и издевательские вопросы, на которые нечего было ответить, посыпались на Фета еще в пансионе Крюммера, когда стало известно, что Шеншин больше не Шеншин.
Всю жизнь Фет старался отмолчаться от рокового вопроса и «тщательно избегал его, замечая его приближение», а когда это не удавалось, «вынужден был прибегать ко лжи», «чтобы не набрасывать <…> неблагоприятной тени» на свою мать. Так, в объяснение своего рождения в Новоселках он выдумывал, «что первый муж ее Фет вывез ее в Россию, где и умер скоропостижно».
Но ведь такое объяснение не «набрасывало тени» лишь в том случае, если Фет признавал себя при этом сыном И.-П. Фета, а не А. Н. Шеншина.
Противоречивость, недосказанность, неохотность объяснений Фета вместе со странностью и запутанностью обстоятельств его рождения способствовали постепенному распространению третьей версии его происхождения. Согласно этой версии, Фет не был сыном ни ротмистра Шеншина, ни асессора Фета, а был сыном безвестного корчмаря-еврея, продавшего Шеншину свою жену.
Рассказывая в автобиографии о директоре Третьяковской галереи H. H. Черногубове, художник И. Э. Грабарь между прочим пишет
«Давно было известно, что отец Фета, офицер русской армии двенадцатого года, Шеншин, возвращаясь из Парижа через Кенигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней. Не прошло несколько месяцев, как она родила сына, явно не Шеншина, который и стал впоследствии знаменитым поэтом <…>. Официально считалось, что Фет — законный сын Шеншина. Что он был сыном кенигебергского корчмаря, было секретом полишинеля, но сам поэт это категорически отрицал однако объективных доказательств противного не существовало».
Доказательство, по словам Грабаря, удалось обнаружить Черногубову, интересовавшемуся биографией Фета. Он будто бы еще при жизни Фета узнал, что тот завещал вскрыть после своей смерти конверт с письмом его матери, в котором раскрывалась тайна его происхождения. После смерти Фета его родные так и поступили, а затем положили письмо в гроб умершего. Удачливый Черногубов не только об этом проведал, но и ухитрился вытащить письмо из гроба и прочесть его. Письмо доказывало правильность бытовавшей версии происхождения поэта.
Сообщение И. Э. Грабаря не получило до сих пор определенной оценки. Осторожное отношение к малоправдоподобному рассказу Грабаря объясняется, вероятно, тем, что Черногубов занимался биографией Фета серьезно и притом был близок с художником Остроуховым, женатым на племяннице жены Фета и поддерживавшим отношения с поэтом. Однако Грабарь не говорит, что передает слышанное от самого Черногубова. Черногубов же через несколько лет после смерти Фета напечатал статью, в которой опубликовал документы, явно противоречащие версии, изложенной Грабарем (они частично цитированы выше). Черногубов подтверждает здесь распространенность слуха о покупке матери Фета Шеншиным у ее мужа,7 не высказывается определенно о достоверности этого слуха, но под мужем имеет в виду асессора Фета, а не какого-то корчмаря.
Легенда о письме матери Фета кратко изложена и в известной книге И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», — но уже с изменением и места, откуда происходил Фет («Его отцом был гамбургский еврей»), и времени обнаружения письма («После революции кто-то вскрыл гроб и нашел письмо»).
Версия Грабаря (или схожие с ней) противоречит не только документам. Если принять ее, — все, что в своих воспоминаниях рассказывает Фет о немецких родственниках, к которым он ездил в 1844 г., должно быть признано сплошной выдумкой, начиная с самого их существования. Но возьмем, скажем, такую деталь по рассказу Фета, его сестра Лина Фет гостила у Шеншиных и вышла замуж за их дальнего родственника — врача А. П. Матвеева, получившего профессуру в Киеве. Фет касается и неудачной семейной жизни Матвеевых. Но ведь А. П. Матвеев — это не мифический персонаж, это видный профессор, впоследствии декан медицинского факультета, а затем проректор и ректор Киевского университета. Если бы Фет все выдумал, он, очевидно, назвал бы мужем Лины не такого человека, сведения о котором нетрудно было проверить. Да и какие могли бы быть у Шеншиных сношения с первой семьей матери Фета, если бы эта мать была купленной Шеншиным шинкаркой?
Полагаю, что легенда о купленной шинкарке — при всей ее распространенности — вздорная. Быть может, поскольку И.-П. Фет шантажировал бывшую жену, требуя денег, он получил их за развод (если таковой имел место) — и отсюда пошла легенда? Другой ее источник — резко выраженный еврейский тип наружности Фета. С. Л. Толстой, старший сын Льва Толстого, пишет в своих мемуарах «Наружность Афанасия Афанасьевича была характерна <…>. Его еврейское происхождение было ярко выражено». П. И. Бартенев также пишет о том, что еврейское происхождение Фета «ярко и несомненно высказывалось его обличием». О том же свидетельствуют и другие мемуары, дневниковые записи, дошедшие до нас устные рассказы лиц, знавших Фета. Да это видно и на портретах и фотографиях.
Но еврейское происхождение вряд ли было совместимо с тем высоким социальным положением семьи Беккеров, как оно рисуется в мемуарах Фета.8 Быть может, еврейская кровь была у Фета не с материнской, а с отцовской стороны, со стороны И.-П. Фета? Наличные материалы не дают возможности решить этот. вопрос; да он и не существен. Существенно, что даже близкие друзья Фета — Полонский,9 Лев Толстой — считали Фета евреем или полуевреем, и можно себе представить, как это терзало с детства раненное самолюбие Фета, тем более что, какова бы ни была истина, он не мог раскрыть ее, а мог только лгать. «Он всю жизнь страдал, — пишет свояченица Льва Толстого Т. А. Кузминская, — что он не Шеншин <…>, а незаконный сын еврейки Фет».10
