С осени 1946 года в дневниковых записях Островской об Ахматовой все более начинает прорываться раздражение. Она прямо-таки с торжеством фиксирует ее слабости. Старательно снижает образ.

Может быть, недоброжелательность Островской по отношению к Ахматовой подсознательно была связана для нее со стремлением самооправдания, «самореабилитации» (термин, предложенный по другому поводу М. Б. Мейлахом). Или, напротив, она была уязвлена тем, что сила того магнита, что притягивал к ней Ахматову, начала постепенно ослабевать.

Т. Ю. Хмельницкая вспоминала, как в конце 1950-х Ахматова спросила ее: «А вы знаете, что хозяйка дома, в котором мы познакомились, посадила целый куст людей?» – и Хмельницкая рассказала о своем последнем разговоре с Островской: «Я встретилась с полькой – подругой Гнедич. И она мне сказала: “Знаете, как мне тяжело! Меня считают снимательницей скальпов”. И заплакала. А я все-таки насторожилась. Думаю: что-то неладно. Ничего не сказала, но перестала с ней встречаться»[51].

Однако Софью Казимировну Островскую продолжали окружать люди. Она им помогала, мистифицировала их и очаровывала. «Людьми забиваю пустоты, но пустоты продолжают быть – великолепные, холодные, замаскированные буднями» (запись от 1 марта 1950 г.).

По свидетельству О. Калугина, последнее агентурное сообщение в КГБ об Ахматовой датировано ноябрем 1958 года[52].

В литературных текстах поздней Ахматовой можно расслышать эхо присутствия в ее жизни С. К. Островской. Это прежде всего незавершенное Лирическое отступление Седьмой элегии (1958), самой трагической из Северных элегий Ахматовой, которую она называла еще «О молчании» или «Последняя речь подсудимой», и стихи «Из заветной тетради», датированные 22 июля 1960 года.

Но стоит обратить внимание и на пародийно-гротескную линию пьесы «Энума Элиш» – фрагменты про буфетчицу Клаву и 113-ю квартиру (начало 1960-х). Бесспорно, эта квартира напоминает «нехорошую квартиру» из «Мастера и Маргариты» и «коммуналки» из булгаковских рассказов, а также черты московского быта Ахматовой[53], но представляется, что здесь еще налицо игра Ахматовой с реалиями жизни Софьи Казимировны. В названии адреса – ул. Радио – будто недоговоренное название улицы Радищева, в фамилии стариков Вэнав – отголосок фамилии Тотвен, близких знакомых Островской, кое-кто из которых, как и один из героев этого фрагмента, уехал в Польшу; в голубе мира с оливковой ветвью в клюве, другими словами, – «миротворце» – спрятанный перевод имени «Казимир», ну а «неграмотная» Клава и генерал-лейтенант МГБ Самоваров – разные грани главного прототипа.

В 1963 году, работая над статьей «Пушкин в 1828 году», Ахматова обращается к образу Каролины Собаньской, женщины, которая водила поэта «по опустошенным кругам своей обугленной души»[54].

Август 11, воскресенье 1913 года

Опять взялась за дневник. Боюсь только, долго ли он протянет. Нет, мне очень хочется, чтобы он жил весь год. Милый дневник! Буду аккуратно записывать, что я делала, что думаю и т. п. Сегодня я встала, кажется, в 9 часов утра (не вечера, конечно). Папа[55] в Одессе, в Балаклаве, в Москве, так поэтому я сплю у мамы[56]. Хорошо. Эту ночь буду спать у себя. Завтра папа приедет. После утренней игры с Эдиком[57] мы начали расставлять кубики, делали из них крепости и хотели играть солдатиками в войну, но вскоре раздумали и переделали из крепостей станции. У Эдика два поезда, и мы их передвигали со станции на станцию, конечно, с соблюдением станционных правил. Моя станция называлась «Домбровичи», Эдика – «Стрелецкая». Но скоро игра мне надоела, и я ушла читать романы Соловьева[58], преспокойно заявив оторопевшему Эдди, что я удивляюсь, как может он почти целые дни проводить за этой глупейшей игрой. Обед состоял из следующих блюд: супа со звездочками, цыплят с рисом и превосходного арбуза. После обеда и чая мама отпустила нашу прислугу «гулять», и мы начали перебирать открытки, вставлять их в альбомы, отбирать для переписки и т. д. Чуть не забыла! До этого мы получили письма. Мама от тети Софочки[59], я от Ани Черкасовой и несколько открыток нашей Михалине из Америки. Когда мы окончили рассматривать открытки, то я принялась писать рассказ «Няня», Эдик строил из кубиков башни, а мамуся смотрела в окно. Вскоре я прервала писание и начала раскрашивать. Но, не сделав и нескольких штрихов, попросила маму докончить открытку, а сама принялась читать. Эдди, соблазнившись, собрал кубики и стал раскрашивать «Новый Сатирикон»[60] № 10. По сю пору занимается им. У мамочки открытка, изображавшая барышню, нюхающую цветы, вышла очень удачно. Несколько открыток подрисовала и я, хотя плохо, и, рассердившись, начала писать дневник. Только что был ужин. После еды я с Эдди играла в домино и в рич-рич[61]. Потом пошли играть в гостиную в концерт. Я пела и разыгрывала трогательные сценки, которые приводили Эдика в восторг и в умиление. Мама весь вечер грустила, и глаза то и дело набегали слезами. Бедная! Опять, видно, что-нибудь вспомнилось?! Легла я поздно, 11¼ час. Слыхала, как Михалина пришла и как мама с ней разговаривала (Какой ужас, если бы это папа знал, задал бы нам перцу). Хотя погода была весь день хорошая, но мы никуда не ходили, так как в праздничные дни везде масса народу и страшная духота во всех закрытых помещениях.

Августа 12, понедельник

Ура! Погода чудная! Но самое главное, это то, что мой дневник дожил [до] второго дня. В детской окно открыто и желтые сторы спущены. Хорошо! Папа еще не приехал, и мама получила телеграмму следующего содержания: «Приехал Москву, среду предполагаю быть дома. Целую. Казимир». Конечно, без точек и запятых, как я наставила. Но еще неизвестно, приедет ли или нет. Сегодня утром после кофе я взялась учить Эдика музыке, но он (олух) ни капли не понимает и, Бог знает, какие антраша выкидывает при этом ногами. Потом раскрасила несколько открыток с необычайным терпением, и кажется, довольно хорошо. Написала письмо Альме Самойловне. Смешной эпизод рассказала нам наша «умная». Вчера она возвращалась домой из Народного дома[62], села в трамвай, как вдруг какая-то барышня говорит ей: «Мамзель, у вас нос в саже». Она, как приехала домой, увидела в зеркале носину и сама не знает, где вымазалась сажей. Вот «умная».

До обеда мы сыграли в вагоны, в домино и в рич-рич. После я составляла каталог альбома № 1, что заняло немало времени. Мама тете письмо пишет и опять грустная, почти плачет. Это так неприятно! Фу! Ах! Вечером в 7 часов мы поехали в Народный дом, в зрительном зале хорошо сыграли «Царь-плотник»[63] Царя Петра довольно сносно играл Энгель-Крон. Грим был сделан превосходно. Больше всего нравился мне Кустов, игравший саардамского бургомистра Ван Бетт, регент хора (уморительный), играл Дворищин. Русский посол адмирал Лефорт (Ксавицкий) и французский, маркиз де Шатенеф (Балашев) вели роли хорошо, но несколько принужденно. Зато английский посол, лорд Синдгем, играл с настоящим английским равнодушием и невозмутимостью. Прелестно исполнял роль Петра Иванова (Лавров). Ни одна из женщин мне не понравилась. Ничего себе играла г-жа Харитонова, исполнявшая роль вдовы Бровэ. Но Мария, племянница бургомистра (Феррари), просто противна со своим слащавым голоском и длинным лицом (только манеры непринужденны). Мы сидели в 4-м ряду (2 р. 50 – место), мой номер был 111, мамин – 112. Вернулись мы лишь в 1 час ночи. Ага! Еще танцевали одну картину из балета «Лебединое озеро», но это мне не понравилось, так как почти у всех балерин были кошачьи ужимки. Мне нравились их прыжки и туры. Ох, хорошо было! Завтра еще напишу.