— Проходим, — бросил охранник.
— А паспорт…
— Проходим. Паспорт — на выходе.
Взгляд охранника напоминал затянувшуюся коду.
Помедлив, он вошел.
На какое-то мгновение его ослепил блеск мрамора и хрусталя, полыхнувший впереди, сквозь ряд дверей, в зеркалах огромного зала; но его уже подталкивали к тесной комнатушке без окон, точь-в-точь похожей на те, в которых привычно текла его жизнь. Личный досмотр был профессиональным и унизительным. Затем его погнали глухим коридором, вниз по служебной лестнице — и в очередную комнату без окон, где, неловко подпирая стены, ожидали своей участи ему подобные; кругом холодно поблескивали духовые, томились в своих черных гробиках струнные; в углу он заметил Святослава, который выглядел каким-то осунувшимся рядом со своими крутобокими барабанами.
В помещении было только одно кресло — у конторского стола, на котором громоздились папки; в кресле развалился прилизанный франт, одетый куда шикарнее, чем Сергей. Он вещал. Весь на нервах, Сергей не вникал в смысл его речи — что-то насчет великой чести представлять социалистическое государство в этом оплоте иностранной державы, насчет доверия, оказанного им страной, — и оглядывал комнату; кивнул паре знакомых, поудобнее взял тубу. Обручальное кольцо громко и гулко звякнуло о металл, и Сергея тут же просверлил свинцовый взгляд прилизанного.
— Категорически воспрещается, повторяю, категорически воспрещается устанавливать зрительный или любой другой контакт с кем бы то ни было из присутствующих, — отчеканил он, вперившись в Сергея плоскими, тусклыми глазами. — Естественно, нет нужды напоминать, что в ходе данного мероприятия и после его окончания все до единого будут находиться под наблюдением.
С тонкой, зловещей улыбочкой он медленно подался вперед и постучал костяшками пальцев по стопке папок. От сухого картонного шороха Сергея прошиб пот, как от злостного скрежета гвоздя по стеклу.
В комнате наступила полная тишина.
— Свободны, — объявил тот и со скучающим видом потянулся к ящику стола.
За порогом Сергей исподтишка оглянулся.
Прилизанный подстригал ногти.
Очередной коридор, в котором отдавались шаги незримых часовых, вроде бы марширующих им навстречу, но так и не достигающих цели, привел их еще на один уровень ниже, в цокольный этаж, где уже собрались остальные оркестранты, человек двадцать. Среди них прохаживался распорядитель в роскошном смокинге и раздавал ноты. Затаив дыхание, Сергей следил глазами за хозяйскими передвижениями смокинга из конца в конец подвального помещения. Наконец и он получил пачку своих страниц, и тут же в груди у него пронесся быстрый, свежий, упоительный вихрь предвкушения, разом очищая его от страха. Все, кого рекомендовали для подобных мероприятий, давали расписку о неразглашении репертуара и обстоятельств выступления, но среди оглушительной какофонии утомительных демонстраций до него доходили слухи, точнее, недомолвки вполголоса, полунамеки на полет, на дерзновение, но этой малости было достаточно, чтобы убедить его, что музыка по ту сторону не имела ничего общего с помпезной лабудой, которая изо дня в день затапливала его легкие; этой малости было достаточно, чтобы он понадеялся сегодня вечером прикоснуться к чему-то настоящему, особенному, ради чего стоило часами, годами репетировать и терпеть, когда соседка снизу стучала ему в пол шваброй, когда сын захлопывал дверь к себе в комнату, а жена скользила на цыпочках, растирая головную боль в висках, старательно отводя в сторону свой угасший, измученный взгляд…
— Придем за вами около девяти. По нашим расчетам, времени у вас достаточно, — объявил с порога распорядитель в смокинге и затворил снаружи обитую железом дверь.
Сергей даже не придал значения тому, что в замочной скважине со скрежетом повернулся ключ. Нетерпеливо, неуклюже он схватил партитуру, пробежал глазами первую страницу, вторую, затем поднес ноты поближе к глазам — свет в подвале горел вполнакала. Прошло какое-то время. Когда кровь перестала стучать у него в висках, он услышал тихий клекот водопроводных труб где-то за стенкой, мерный ритм капающей из забытого крана воды, сопение тучного тромбониста у себя за спиной. Перевернув страницу, он хмуро просмотрел следующий номер и затосковал от предчувствия пустоты, которое уже сгущалось в горькое разочарование.
Кто-то кашлянул, кто-то опустил свою партитуру на свободный стул.
— Ну что ж, приступим? — спросил бодрый голос. — Все ознакомились с настроением этой вещи?
Они взяли инструменты наизготовку и заиграли; одна пошлая песенка сменяла другую, и по подвалу мыльными пузырями плыли невесомые звуки.
В семь часов им принесли перекусить. На подносах оказались корзиночки слоеных пирожков, трубочки хрустящего печенья, какие-то деликатесы с начинкой из расплавленного сыра и нарезанных кружками маслин, украшенные икрой, усыпанные кусочками незнакомых, острых сортов мяса и приправленные специями, а также высокие стаканы с изумрудно-зеленой и небесно-голубой жидкостью, пузырящейся, но совершенно не хмельной. Они сделали перерыв; многие развеселились, разрумянились от возбуждения, и только Сергей остался сидеть на своем месте, глядя в пространство поверх распятых на пюпитре нот. Склонившийся над ним Святослав ткнул его в бок залоснившимся локтем поношенного пиджака.
— Пробовал? Как по-твоему, это что такое? — прокричал он; в подрагивающих усах застряли крошки вперемежку с бусинами пота. — Да ты понюхай, только понюхай — божественно, да?
Сергей вяло кивнул, хотя никакого запаха не почувствовал: он был напрочь лишен обоняния — врачи еще в детстве нашли у него небольшое врожденное искривление носовой перегородки.
— Я не голоден, — сказал он.
— Ты что, попробуй обязательно, потом спасибо скажешь. Да что с тобой, заболел, что ли?
Сергей соскреб с ладони барабанщика что-то многослойно-хрупкое и проглотил, не замечая вкуса.
— Нечто запредельное, согласись, — выдохнул Святослав, обдавая его капельками слюны.
— Да, действительно, — согласился Сергей, отводя глаза.
Без четверти девять дверь снова отперли, и каждому выдали безупречно белую манишку с накрахмаленным воротником и смокинг с влажным белым бутоном в петлице.
— Тут сцена так устроена — штанов ваших никто не увидит, — объяснили им, пока они переодевались.
Потом их повели вверх по лестнице, и Сергей узнал залу, которую успел заметить несколько часов назад; там они, в черно-белом великолепии выше пояса, остались ждать среди мрамора и хрусталя. Вскоре двойные двери распахнулись створками наружу; начался бал. В паузах между номерами Сергей ловил отблеск приглушенно чокающихся дорогих бокалов, лоск серебристо-зеленых диванов, которые нескончаемо уменьшались в туманной дали зеркал, подобно волнам роскошного, атласного моря, нижние ноты невозмутимых мужских подбородков, выдающихся из-под черных масок, верхние ноты острых женских подбородков, выглядывающих из-под масок нежно-розовых — и огни, огни, огни: канделябры, люстры, мелькание обезумевших мотыльков света под сводами такого величия, что недолго было свернуть себе шею, если начать смотреть вверх.
Сергей вверх не смотрел.
В полночь из всех углов послышался бой часов, высокие окна распахнулись, гости в ликовании стали целоваться и бросать в воздух маски. Сергею в рукав с лету впилась серебринка серпантина. Оркестр то грохотал, то выводил трели. Потом буйство пошло на убыль. Музыканты по сигналу затихли, бой часов прекратился, спикировали последние маски — и Сергей вдруг ощутил, как безмолвная северная ночь вламывается в окна громадными темными глыбами морозной неподвижности, и понял, что точно такое же ощущение возникло у всех разом. Наступила тишина, полная, жутковатая, как будто каждый рот зажало невидимой ладонью.
— А у нас в городе, — тоскливо затянул в этой тишине детский голосок с явственным иностранным акцентом, — если под Новый год окна открыть, слышен колокольный звон, а по улицам люди гуляют, все поют…
