По истечении недели он написал ей письмо. Слова выбирал тщательно; особого опыта в таких делах у него не было, но интуиция подсказывала, что некоторые чувства, если изложить их на бумаге, лишаются души… да, именно так, некоторые чувства, равно как и музыка, живут полнокровной жизнью лишь в звуках — во вздохах, смехе, шепоте, восклицаниях — или же остаются пустыми буквами на листе. Он решился обратиться к ней на «ты», вспомнив непрошенное «Сережа», которым она его одарила в ту ночь, когда радостный ветер раздувал занавески у нее в комнате; но в целом письмо получилось сдержанным, и из смутных побуждений осторожности он конверт не адресовал и подписи не поставил. Не видя способа передать ей письмо в собственные руки, он в конце концов обратился за помощью к девчонке с медным румянцем, которая тоже выходила теперь в утреннюю смену; вообще говоря, очередь в последнее время лихорадило, и лица сменялись с возрастающей частотой.

— Ну, раз уж вы так просите, — с неохотой протянула она. — Я отцу скажу, он передаст. Это для той лахудры с кислой миной, что ли?

— Это для той женщины с прекрасными глазами, — сурово поправил Сергей. — Для Софьи Михайловны.

Девчонка без зазрения совести прыснула.

— Так и скажу, — пообещала она, небрежно запихивая конверт в сумку, где томился пучок зеленого лука.

Он выждал сутки, потом еще трое, потом целую неделю, но ответа не было; хотел спросить, но вместо девчонки теперь появлялась дородная, статная особа, огражденная решеткой выцветшего полосатого платья; она волчицей смотрела на Сергея. Он явственно чувствовал, как время начинало от него уплывать, и вскоре перестал считать дни, серые, холодные и сырые, которые быстро съеживались в преддверии зимы. Как-то он покинул очередь по окончании своей смены и зашагал прочь, когда к нему приблизился человек с портфелем и в шляпе, низко надвинутой на лоб.

— Сергей Васильевич, если не ошибаюсь? — осведомился незнакомец, благожелательно касаясь полей шляпы. — В таком случае рискну предположить, что вам не известен закон о тунеядстве, в котором черным по белому сказано, что все трудоспособные граждане обязаны работать, а иначе их ждет уголовная ответственность.

На пустынной улице быстро темнело, лицо незнакомца сделалось землистым, а черты стали почти неразличимыми; черный автомобиль, притормозивший на углу, выглядел ночной аппликацией на фоне вечера. У Сергея возникло такое ощущение, будто он оказался во власти призрака — или сам сделался бестелесным призраком, который заметен только таким, как он сам, и который скользит сквозь город, сквозь жизнь, сквозь время, как сквозь пыль, не оставляя следов. И, вглядываясь в безликую фигуру своего обвинителя, он вспомнил бледную бесконечность неба, открывшуюся ему прошлой зимой, когда очередь еще только зарождалась, и те кристально-чистые ноты, которые в его воображении звенели среди этой необъятности, плыли над городом, взмывали все выше и выше в беззвучных сочетаниях безупречно выдержанной красоты — и у него заныло сердце.

— Я сейчас болею, — запинаясь, выговорил он.

— Болеете? — переспросил мучитель-призрак, сочувственно качая головой. — Какая жалость. А где, позвольте спросить, ваш больничный?

— Дома, — ответил Сергей еле слышно.

— Тогда попрошу вас завтра явиться с ним в районный отдел, — дружелюбно сказал незнакомец, на прощание опять коснулся полей своей призрачной шляпы и направился к фантому-автомобилю.

Оставшиеся часы Сергей провел в районной поликлинике; он метался по коридорам, умолял о помощи санитарок, которые досадливо тыкали грязными швабрами ему в ботинки, обтирал пиджаком пыль на всех этажах и раза два-три едва не получил дверью по лицу, но в конце концов опустился в полубессознательном состоянии за ободранный стол напротив облаченного в некогда белый халат жирного, красномордого типа, столь разительно похожего на директора театра, что у Сергея возникло головокружительное ощущение, будто пространство и время сместились, столкнулись, наложились друг на друга, и его душевное равновесие, и без того неуверенное, пошатнулось. Двойник директора задумчиво взирал в пустоту до тех пор, пока Сергей не догадался вытряхнуть на стол убогое содержимое своего бумажника. Со скучающим видом толстяк сноровисто пересчитал бумажки, нацарапал что-то на бланке, шлепнул необходимые печати, а потом, даже не взглянув на Сергея, стал названивать по телефону. Призрак Сергея, вконец раздавленный и по-прежнему невидимый, бочком выплыл из кабинета.

Стоя в очереди на следующее утро, он ощупывал пустые карманы и размышлял, что будет, если сейчас выбросят в продажу билеты, и в этот самый миг заметил своего сына, энергично шагающего по той стороне улицы.

— Эй! — окликнул он. — Никак сегодня лекции отменили?

Сын подошел; на лице у него промелькнуло непривычное, почти заискивающее выражение.

— Вот незадача, — пробормотал Сергей, с преувеличенным старанием отлепляя от рукава осенний листок. — Кажется, бумажник дома забыл. Если ты не занят, сделай одолжение, забеги в школу, перехвати у мамы денег, а? Мне нужно всего-ничего: только на билет, а то, представь…

— Все понятно, — сказал Александр, быстро двигаясь прочь.

Ему не терпелось смыться, пока отец не начал приставать с дальнейшими расспросами. Предки все равно дознаются, рассуждал он, но только бы не сейчас, только бы не сейчас…

Тротуары превратились в скользкие кладбища жухлых листьев; по воздуху плыли густые запахи пирогов с грибами, дождя и затхлости. Александр шел по улицам со странным чувством отчужденности. За десять лет дорога в школу примелькалась, как перетасованная колода — ряд ларьков у трамвайной остановки, короткий путь через детскую площадку, задвинутые в нишу сумрачного утра неприглядные бурые дома в переулке, кинотеатр, приподнявший над тротуаром свой неандертальский лоб, — и стала рамой для полотна его жизни, скучного, как детская игра, где только и требуется, что соединять точки линиями, чтобы образовать примитивный рисунок; но теперь улицы начали расплываться, приобретая нечеткие очертания смутных воспоминаний, и даже эта зыбкость обещала в ближайшее время рассеяться, потому что скоро, очень скоро этот сереющий город провалится в тартарары, и жизнь эта — тоже, а он… он будет гулять совсем другими улицами, в других городах, ничем не похожих на этот: ярких и осязаемых, раскидывающих перед ним свои манящие, бескрайние, залитые прожекторами таинства.

Приготовления были почти закончены. Он собрал свои немногочисленные пожитки и спрятал под кровать, чтобы по первому зову побросать их в сумку; обувь, правда, стала тесновата, но Степан обещал достать ему спортивные туфли точно по ноге. Даже письмо уже было написано (хотя время от времени к нему добавлялись новые страницы); он намеревался вручить его после концерта, когда Виктор Петрович проведет его за кулисы. «Вот мой адрес», — скажет он по-взрослому сдержанно, как только троюродные братья разомкнут слезливые объятия, или нет, как только они перестанут жать друг другу руки — так будет уместнее. «Прочтите это, пожалуйста, Игорь Федорович». Затем он побежит — нет, спокойно пойдет домой, в первый и последний раз хрустя новыми подошвами по снегу этого города, а там сядет в темноте и станет ждать, и так пройдет не один час, и снег будет валить без остановки, а когда я уже начну терять надежду, в дверь постучат, и на площадке возникнет он. Молодой человек, меня очень тронуло ваше письмо, скажет он; нет, пожалуй, не так, «молодой человек» звучит снисходительно, он меня назовет по имени: Александр, скажет он, я вижу, как мы с тобой похожи, в нас живет тяга к странствиям, жадность до впечатлений, авантюрный дух, у меня нет детей, но ты мне как сын, я только что был в посольстве и получил для тебя разрешение на выезд, когда ты сможешь со мной поехать?

И я отвечу: сейчас.

После выпускного он сюда не заглядывал — прошло всего ничего, два месяца, но за столь короткий срок его сорвавшийся с орбиты мир унесся неизмеримо далеко, и его поразило, что здесь все осталось совершенно без изменений: в коридорах по-прежнему воняло потом и столовкой, тишина уроков нарушалась гулким топотом опоздавших, объявления о конкурсах и культпоходах натужно изображали энтузиазм — во всем сквозила глухая, неряшливая безнадега. Он отдернул рукав на запястье, но тут же спохватился и ругнулся: часы он продал, и прочую дребедень тоже, для того чтобы купить карманный фонарик и компас — необходимые в дороге предметы; затем он еще раз спохватился и, удивляясь той легкости, с какой выветрился из памяти ежедневный, многолетний, въевшийся в кожу страх, поднял глаза к огромным настенным часам, осеняющим вход.