— Ой, как хорошо, — сказала она в ответ, но голос ее звучал скованно, будто под коркой слов билась совсем другая интонация. — А я тогда вечерами стоять буду. У тебя когда новый график начинается?

Только сейчас он осознал, какие последствия будет иметь такой обмен. Он глотнул воздуха и едва не выпалил: «Послушай, я могу и вечера за собой оставить, мне не трудно, на самом-то деле у меня… то есть это временно… рано или поздно я, конечно…» Опустив глаза, он рассмотрел сначала свою, потом ее обувь… и внезапно вспомнил сломанный серебряный каблучок, который нашел у порога, когда вернулся домой в ту ночь… в ту ночь…

— С понедельника, — выговорил он тихо. — Прямо с понедельника и начну выходить по утрам.

— Вы когда-нибудь задумывались, что такое время? (Время? Река, в которую нельзя войти дважды. Змея, глотающая свой хвост. Изящные часики на руке красавицы, которая идет по городу, избегая набивших оскомину вопросов: «Не скажете ли, который час, есть ли у вас минутка, не желаете ли прогуляться?» Время — чудовище, которое пожирает своих детей; время — один вздох Бога; время — осыпающаяся мелом формула, рожденная в голове физика, под серебристым нимбом седины.

А для большинства смертных — это отпущенный нам краткий срок, неласковый и быстротечный, жалкий отрезок великой реки, влекущей нас по течению, вдоль темнеющих берегов, и наши самые счастливые моменты — это мечты о чем-то волшебном, чем-то светлом, соприкосновение с крупицей вечности, солнечный луч, навсегда застывший в слезе янтаря, безнадежная мольба Фауста: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Да, о времени много чего можно рассказать, но я лучше промолчу, других послушаю.)

— Время?

— Да-да, время. Вот вопрос: когда ждешь, время идет быстрее или медленнее?

— Конечно, медленнее. Всем известно: когда человек счастлив, время летит, а когда ждет, мгновения ползут еле-еле.

(Мгновения, скажут тоже! Да ведь мгновения — как снежинки, двух одинаковых быть не может. Одни тянутся вспять и микроскопом выхватывают какую-то точку из прошлого, направляют на нее луч света — и воспоминание, яркое, увеличенное, разворачивается перед тобой, как под самой мощной лупой. Другие вызывают в уме до странного тягостный парадокс о том, что бедняга Ахиллес никогда не догонит черепаху, ибо отрезки времени выдвигаются один из другого, как бесчисленные ящички, маленькие — из больших, раз за разом, раз за разом, превращая ход времени в агонию тщетных ожиданий. Есть, конечно, и третьи, совсем иные, легкие и приятные, воздушные и туманные, похожие на сон, на снежное катанье с горки в забытом сквере детства, на теперешние минуты ожиданий и надежд в этой очереди — только не все это знают. И вот, к слову, тебе другой вопрос: если ожидание — в радость, то как это влияет на ход времени?)

— Я вот думаю: мы угробили почти год жизни ради одного-двух часов счастья. Оно того стоит?

— А куда б мы девались весь этот год, если б не нужно было сюда приходить? Положа руку на сердце: не все ли равно, как время убивать? На самом деле, что тот год, что этот, согласитесь, — такое же ничегонеделанье, зато теперь цель хоть какая-то есть.

(Ну, для тебя-то этот год был совсем другим — не сонным и не мертвенным, твое заиндевелое дыхание смешивалось со снегом, твои ноги ступали по цветочным лепесткам, на тротуарах опавшие листья складывались для тебя в стихи, тебе были открыты другие дома, другие судьбы, тебя привечал яркий мир. Вслух я, конечно, этого не скажу, я лучше промолчу и только улыбнусь, чтобы дать тебе надежду.)

— Как вы сказали — ради одного-двух часов счастья? А если концерт не оправдает ожиданий — что тогда? В дураках останемся.

— Насколько он будет хорош или плох — это, по-моему, не существенно. После года ожидания он в любом случае покажется чудом. Вам не приходило в голову, что чем дольше ждешь, тем ценнее для тебя награда?

(Есть такое стихотворение — попалось мне в одной старой книжке — мудрое стихотворение о желаниях.

Нет, это давно было, лет сорок назад, а то и все пятьдесят, сейчас не вспомню, еще концовка такая, как же там говорилось?..

Ой, нет, не так… вылетело из головы, напрочь вылетело.)

— Не соглашусь. Чем дольше ожидание, тем больше надеешься получить. Подозреваю, люди потому и отваливаются пачками. Боятся разочарования — так мне кажется.

— Отваливаются пачками? Кто это отваливается?

— Да полно народу! Вокруг посмотри. Старуха с резной тростью — куда она делась? А мужик с родимым пятном на лбу? Или такой еще был… да ты его знаешь…

— Погодите, а вы не допускаете… вам не кажется, что их могли… ну, это самое…

— Чего вы там бубните, не слышно!

— Ничего, ничего, я просто… Ничего.

— А ничего, так и нечего, у людей и так нервы на пределе.

Все замолчали, но у Сергея по-прежнему давило в груди; через некоторое время он обернулся к Софье, чтобы распрощаться, объяснить, что по вечерам его больше здесь не будет, и не увидел ее на постоянном месте.

— А как же… где она? — вырвалось у него.

Владимир Семенович не появлялся уже два дня. Сергей поймал на себе любопытный взгляд незнакомой школьницы, у которой щеки блестели, как начищенные медяшки.

— Если вы про эту лахудру с кислой миной, она сегодня пораньше ушла. Я до вечера за нее. Она вам денег должна, что ли?

Он покачал головой, уже глядя в сторону, и вместо сердца у него в груди оказался твердый, холодный камешек.

В хмуром утреннем свете отсыревшие животы облаков провисли чуть не до земли. Город казался плоским — черно-белый снимок себя самого, и очередь, где Сергей угрюмо вклинился на свое место, тоже как-то сплющилась, лишилась тех широких солнечных прогалин, где он и весной, и летом коротал часы ожидания. У граждан вокруг были озабоченные, замкнутые лица — и у молоденькой девушки, которая тупо глядела в небо, не обращая внимания на орущую корзину подле ног, и у ярко накрашенной дамочки с глазами, как двугривенные (два-три раза он видел ее в вечернюю смену, куда она приходила поболтать с Павлом, но когда он с ней поздоровался, она молча отвернулась), и у стоявшего сзади бледного мальчонки, который поглядел на него как на равного и спросил:

— А вы кто такой?

— Я — Сергей Васильевич, — сказал Сергей, — а тебя как зовут?

Но мальчик только смотрел на него с немым укором, и от этого странно — до боли — знакомого взгляда у Сергея в груди опять забилось сердце, но тут же скользнуло куда-то вбок, потому что ему подумалось…. ему подумалось… Нет, глупости, быть такого не может, внушал он себе, а сам шарил в сумке, где лежала книга, и не осмеливался еще раз взглянуть на ребенка.

— До вас тут одна тетенька стояла, — поведал мальчик, — добрая такая, красивая, торты пекла и рассказывала всякие интересные случаи, как она была маленькой…

— Рад знакомству, молодой человек, — твердо сказал Сергей, открывая увесистый том с биографиями композиторов.

Когда затянувшееся дежурство приблизилось к концу, он с удивлением обнаружил, что не знает, куда себя девать. Сходив домой, он для виду взвалил на плечо тубу и отправился бродить по городу. В сквере на него накатило неясное чувство стыда, но в округе это было самое подходящее место, чтобы без помех скоротать время. В укромном уголке нашлась скамья, где он и просидел до темноты; город между тем превращался в негатив своего дневного изображения — окна светлели, небеса чернели, дома расплывались; прожорливые голуби отчаянно дрались за рассыпанные на земле крошки, роняя с клювов гранулы времени, а у его ног ржавел инструмент. Незадолго до десяти вечера он прошелся по улицам, которыми она могла возвращаться домой. Все было напрасно; не встретил он ее ни на другой день, ни на третий.