— Откуда ты все это знаешь? — удивилась она. — Даже про соседку. У моей соседки по лестничной площадке трое детей, муж работает крановщиком в порту и пьет. По вечерам я слышу, как стучится он в дверь и бормочет что-то невнятное, как жена открывает ему, затаскивает внутрь и начинает ругать. Слов разобрать нельзя, но сквозь бетонные стены гул голосов доносится. Я удивляюсь, как ухитряется эта женщина вести семью, дом. Вот она-то и приходит ко мне по вечерам то за одним, то за другим: сегодня — за аспирином, завтра — за сахаром, послезавтра — за чем-нибудь еще…

— Из жизни, очевидно, — пожал плечами Джеорджеску-Салчия.

— Напиши об этом книгу. Измученная женщина растит троих детей, моет, стирает, помогает им готовить уроки, смазывает йодом разбитые коленки, одалживает деньги, чтобы заплатить за электричество, обходит рынки, чтобы купить овощи подешевле…

— Не напечатают, да еще обвинят в том, что описываю нетипичный для наших дней случай.

— Нетипичный? Но этот же тип, ее муж, в самом деле пропивает всю зарплату. Я его ни разу в школе не видела. У меня в классе учится старшая девочка. Я пригласила отца прийти на классное собрание, но он, сняв головной убор, извинился: «Целую ручки, товарищ классный руководитель, но прийти не смогу, во вторую смену работаю». А сам убивает время в ресторанах. Почему бы тебе не описать все это? Девочка, единственная в классе, пишет обычной перьевой ручкой. У нее трудности с физкультурой: из своего спортивного костюма она выросла, а нового ей не покупают. Учитель физкультуры жаловался, что она портит общее впечатление. Вот и напиши обо всем этом книгу. Пусть ее прочтут молодые, чтобы, когда обзаведутся семьями, не докатились до того же…

— Эта тема хорошо прошла бы во времена Диккенса, — засмеялся Джеорджеску-Салчия.

— Эта женщина живет не во времена Диккенса, а в наши дни, но не в силах угнаться за ритмом современной жизни. Дети растут, обувь становится тесной, денег на новую нет. А муж каждый вечер возвращается домой пьяным и дышит перегаром…

— Я же всегда говорил, что ты талантлива, и все больше в этом убеждаюсь. Почему бы тебе самой не написать роман об этой женщине?

— Потому что я не имею представления о том, чем все это кончится. Чем завершить роман?

Джеорджеску-Салчия оперся рукой о подоконник и почти шепотом произнес:

— Я расскажу тебе, каким может быть финал, потому что сам воспитывался в похожей семье. Отец мой кочевал с одной стройки на другую, дома появлялся раз в год, на пасху. Мать работала в Брэиле [17], в порту, на сортировке гороха, а по ночам шила на заказ одеяла для всего квартала. Мне тогда было лет десять-одиннадцать, но, кроме трикотажных шаровар, других брюк у меня не было. Отец, появляясь в доме, дарил мне твердые, как стекло, леденцы, а матери — платок. Это было все, что он приносил после долгих месяцев отсутствия. До сих пор не понимаю, как матери удалось вырастить нас и дать нам образование. Брат стал инженером, сестра — врачом.

— А мать? — спросила Амалия.

— Матери сейчас шестьдесят пять лет, но выглядит она на все восемьдесят. Она плохо видит — последствие тех бессонных ночей, когда она шила одеяла. У нее ревматизм. Я посылаю ей деньги и дважды в год отправляю ее на курорт лечиться, а когда приезжаю к ней в Брэилу, то привожу ей подарки. Она плачет и говорит, какие у нее хорошие дети. Я стараюсь отвлечь ее разговорами, а сам думаю, какой бы роман мог написать о ее борьбе с невзгодами.

— Так напиши.

— Нет сил. Чтобы написать книгу, необходима известная самоотверженность. Надо представить на суд читателей каждый персонаж, а я не могу судить своего отца. До сегодняшнего дня я не понял его. Мне довелось побивать на встрече работников первых строек, где отец познакомил меня со своими товарищами. Как он хвастал своей семьей! Показывал фотографии, рассказывал, с каким трудом растил детей…

— Так сделай его отрицательным персонажем.

— Он — мой отец. Я не могу объяснять его поведение и не могу все это описывать…

Какой удивительный человек этот Джеорджеску-Салчия! Как он умеет сопереживать! Его интересует самый широкий круг проблем. Он — человек, который во что-то верит, старается что-то оставить людям. Драму каждого своего персонажа он переживает по нескольку раз. Однажды он намекнул ей на те трудности в работе, которые остаются невидимы для читателя:

— Иногда я перечитываю то, что написал, и меня охватывает разочарование. Не это я хотел сказать, а совсем другое, более важное. Тогда я беру эти листки бумаги, складываю, рву на клочки и начинаю писать заново… Я хочу, чтобы то, что я пишу, нравилось читателю, хотя бы в тот момент, когда он читает. Хочу, чтобы мой читатель, попадая в атмосферу моих произведений, вместе с моими героями любил, действовал, ошибался… Это делает человека лучше и красивее. В этом смысл всей литературы, музыки, живописи. Посмотри, какое небо после грозы. Облака почти прозрачные… Разве ты не ощущаешь потребности запечатлеть эту красоту на холсте, чтобы ее могли увидеть и другие люди?

— Я? — поразилась она вопросу, поставленному в лоб. — Я больше не пишу картин.

Он замер, а затем с негодованием спросил:

— Как, ты не занимаешься живописью? Только даешь уроки рисования? Чем же тогда ты занимаешься? Как справляешься с обуревающими тебя чувствами, с возникающими в твоем воображении образами, с желанием выразить все это красками на холсте, на картоне, на дереве?

— Так же, как все, ношу их в себе.

— Хорошо, но у тебя есть твое искусство. Ты можешь разговаривать с людьми на языке, понятном и доступном всем. Почему ты не пользуешься этой возможностью? Есть люди, которые даже врачу боятся рассказать о симптомах своей болезни, о простых физических ощущениях, а ты… Я не понимаю тебя…

Амалия сознавала, что он преувеличивает ее способности в живописи, но почему-то вспомнила, как еще в институте ей сказали об одной ее работе:

— Не шедевр, но кое о чем говорит. А это очень важно…

После той беседы с Джеорджеску-Салчией, придя домой, она стала искать в нижних ящиках секретера, в шкафу краски, кисти, холст. В разных местах Амалия находила полузасохшие тюбики ультрамарина, кадмия, охры золотистой, цинковых белил.

За работу она принялась немедленно. Тема эскиза пришла сама собой — сюжет рассказа Иона Джеорджеску-Салчии. Амалия хотела передать языком линий и красок то, что выразил он словами.

Эскиз получился неплохой несмотря на то, что не хватало красок, чтобы передать все оттенки. Амалия пробовала комбинировать, смешивая краски, но они загустели, и не всегда получалось то, что хотелось. Положив эскиз на шкаф, она решила, что в ближайшее время съездит в Констанцу за кистями, красками, разбавителем и грунтовкой. Приподнявшись на носках, она обнаружила на шкафу чистый холст, натянутый на подрамник, словно специально сохранившийся для этого случая. Она стряхнула с него пыль и решила сделать набросок на ту же тему, что и прежний эскиз. Несколько линий по памяти, еще и еще. Она увлеклась, и только когда основной замысел стал вырисовываться на холсте, приложила его к стене и принялась рассматривать на расстоянии вытянутой руки. Классический сюжет — двое влюбленных, лодка, свет луны, причудливо льющийся сквозь облака. Нет, не то. Нужно что-то другое: двое, когда-то любившие друг друга и встретившиеся слишком поздно. В этом соль рассказа, и иллюстрация на холсте должна передать его содержание, ничего не приукрашивая. Убирая квартиру, Амалия вспомнила об эскизе и наброске, достала их со шкафа и положила на место, решив, что надо найти время и закончить работу.

Она уже почти закончила уборку, когда с шумом ввалился Нуку. Амалия так и застыла с веником в руке. Голова у нее была завернута полотенцем словно тюрбаном.

— Генеральная уборка? Поздравляю! — крикнул он с порога. — Подожди, сейчас переоденусь и помогу тебе.

— Я уже заканчиваю, — запротестовала она. — Переодевайся, чтобы через полчаса был готов.