Черный ирис — эндемное растение, растет только в Израиле, да и то не повсюду, а лишь на горе Гилбоа и еще на берегу моря под Наталией. Его исчерна-лиловые лепестки с вишневым отливом колышутся по ветру, поражая странным сочетанием полевой простоты с изысканной экзотикой.
Цветок черного ириса дает некоторое представление о внешности Ирис Шитрит. Живет Ирис в Бат-Яме, ей девятнадцать лет, отец ее марокканский еврей, у Ирис есть еще две маленькие сводные сестры от второго брака отца. Как все девушки ее возраста, Ирис проходит военную службу. Служит она на радиостанции Цахала. Накануне Пасхи Ирис постучалась в кабинет начальника станции, журналистки Эдны Пеэр, и попросила газету:
— Я слышала, есть объявление о десятой годовщине происшествия.
— Какого? — не поняла Пеэр.
— Я ведь из Кирьят-Шмона, — сказала Ирис. — В Бат-Ям мы переехали недавно.
Десять лет назад, на третий день Пасхи в шесть утра, как всегда, ее отец вышел из Кирьят-Шмона на фабрику соседнего киббуца. Сквозь ровный шум станков Йосеф Шитрит услыхал выстрелы со стороны поселка. "Успокойся, не у тебя одного там жена и дети", — сказал ему мастер цеха, но отпустил домой. Шитрит побежал со всех ног и на бегу услышал чей-то крик: "Йосеф, в вашем доме террористы!" Не помня себя, он влетел на свою улицу: войска, полиция, пожарные машины, скорая помощь.
В Кирьят-Шмона все жили под страхом смерти, налетавшей внезапно из Ливана. Но на этот раз несчастье вошло прямо в его дом. Он подскочил к Элиэзеру, поселковому полицейскому, пытаясь вырвать у него автомат, чтобы бежать с оружием к себе на четвертый этаж. Шитрита схватили за руки, повисли у него на шее так, что даже кричать не мог, только хрипел: "Я же солдат, пустите!" В этот момент на балконе его квартиры появилась девятилетняя дочка Шитрита с их песиком под мышкой... Йосеф дернулся, чуть не стряхнув повисших на нем людей: "Ирис, где наши? Где Аарон?!"
— Нет уже, — сказала Ирис мальчишеским дискантом.
— Что?! Где Моти?
— Тоже убит.
— Где мама? Где Йохи?
— Еще живые. Я смотрю за ними, — Ирис повернулась и скрылась в комнате.
В половине седьмого утра Ирис, Аарон, Моти, Йохи и мать услышали автоматные очереди: террористы расстреливали детей Шошаны из нижней квартиры. Швырнув напоследок гранату, террористы понеслись с третьего этажа на четвертый и выломали прикладами дверь. Увидев мать с четырьмя детьми, они начали загонять свежие обоймы в Калашниковы.
Когда в дверь застучали приклады, песик юркнул в заднюю комнату. Ирис бросилась за собакой, волоча за собой пятилетнего Моти. Песик нырнул в раскрывшийся платяной шкаф. Ирис прыгнула за ним, а утащить Моти не успела — его убило автоматной очередью. На Моти свалился убитый Аарон.
В тишине после грохота стрельбы, когда террористы ушли в другую квартиру, песик вылез из шкафа и, семеня за Ирис вокруг мамы и сестры, стал обнюхивать брызги на полу и осторожно лизать из лужи.
Ирис пробовала заткнуть рану на спине у матери ватой из перевязочного пакета. Все равно лилось, как из крана. У сестры рука, отсеченная автоматной очередью, висела на кусочке кожи. Сестра попросила пить, но напиться не смогла. Тогда Ирис задрала на сестре платье и увидела, что живот у нее весь в дырках.
Внизу выл отец и рвался из рук навалившихся на него людей. Наверху, прижав к груди собаку, Ирис сидела на корточках возле сестры и матери, сидела и не уходила, хотя мать приказывала Ирис накрыть ее чистой простыней, а самой спрятаться в ванной.
Так продолжалось не минуту и не две — полтора часа. Террористы захватили целый жилой дом. Войска в таких случаях не спешат, с плеча не рубят.
Через полтора часа в комнату вошел незнакомый пацан. Ирис подумала: смерть пришла — для нее пятнадцатилетний Гил Шишо был очень взрослым мужчиной, и она приняла его за террориста. Пацан явился снизу, из толпы жителей Кирьят-Шмона, собравшихся позади оцепленного вокруг дома. Не выдержав бездействия, Гил шепотом спросил у Шитрита номер квартиры и направился к дому. Его никто не задержал, таким неожиданным и невероятным было это зрелище: мальчишка, идущий в лапы к террористам. Благополучно пройдя по лестнице и войдя в квартиру, Гил попробовал остановить у матери кровь. Мать спросила у него про отца. Ирис наклонилась над матерью и взмолилась: "Уже идет, потерпи еще немножечко!" Но тут она увидела, что глаза у матери уже на нее не глядят, а смотрят в потолок.
Гил вышел на лестницу, нашел брошенный "Калашников", велел Ирис приготовиться идти за ним, хотел было вынести и ее сестру, но из-за ее руки отказался от этой мысли, и повел Ирис вниз, прихватив по дороге еще беременную соседку и прикрывая движение оружием, которым и пользоваться-то не умел. Так они появились перед не помнившим себя Шитритом, перед всеми, кто под прикрытием машин и деревьев оцепил этот страшный дом: девочка с собакой, за нею женщина на сносях и, наконец, пацан, который отступал, пятясь спиной к ним и наставив на окна автомат.
Вот, что Ирис назвала "происшествием", лишь теперь, десять лет спустя, рассказав подробности. Десять лет Ирис и ее отец молчали, не в силах заговорить про шкаф.
Про брызги на полу.
Земля Шемер, Земля Кейнана
На экране телефильм Мордехая Киршенбойма о двух идейных союзниках и противниках в то же время.
У писателя и публициста Амоса Кейнана и у композитора Наоми Шемер совершенно одинаковое высшее мерило ценностей — земля, куда после двухтысячелетнего отсутствия вернулись евреи. У Шемер и Кейнана совершенно непримиримые взгляды на отношение к этой земле вернувшихся изгнанников, как и на вопрос о том, что вообще значит — вернуться на свою землю.
Для Наоми Шемер такого вопроса просто не существует: раз еврей прижился на своей земле и никому ее не уступает — он вернулся. Политическое следствие такого взгляда: Шемер за аннексию Иудеи и Самарии и против ухода из Ямита. И тут у нее нет большего противника, чем Кейнан. Для него вернуться на свою землю — значит восстановить с нею те исконные почвенные узы, которые мы, изгнанники, утеряли, и которыми овладел после нас палестинский араб. Политическое следствие такого взгляда: Кейнан за создание палестинского государства в Иудее и Самарии.
Такой рассудочный раскол на базе глубокого эмоционального союза — самая животрепещущая проблема израильского общества. Поэтому спор двух известных людей искусства предельно актуален и интересен. Хотя фильм прежде всего о земле. Она показана так, что дух захватывает.
Земля проходит через все кадры. Ее глина и скалы. Ее скупая вода, солнечно-холодная под огнедышащим небом. Ее сосны и кипарисы, выгравированные на горизонте.
Силуэт этой земли в сумерках, какой она была и тысячи лет назад. Полоска суши в пасти надвигающегося прибоя. Грохот, как в первый день Творения.
Это — магическая земля Кейнана. Ее нельзя обрести, не подчинившись ее магии. Поэтому Кейнану недостаточно, что евреи застроили ее не хуже, чем в Европе или Америке. Только ради этого не стоило сюда ехать. Можно прожить жизнь и не прикоснуться к родине, сидя, как выражается Кейнан, среди километров цветных обоев, под километрами телевизионных антенн. Человек обретает родину не благодаря своей власти над нею, а благодаря ее власти над ним.
Когда-то каждый еврей знал здесь не только каждый родник, но и как брать из него воду, чтоб не оскудел, и где какая почва что родит, и какова на запах и на вкус каждая былинка. То, что было достоянием древних евреев, сегодня — достояние местных арабов. И Кейнан ведет зрителей поучиться в арабское село Битар, на месте древнего Бетара — крепости Бар-Кохбы.
Если мне будет позволено выразить свое мнение, то Кейнан безусловно прав в том лишь, что два тысячелетия евреи прикипали душой к магии то Тибра, то Рейна, то Вислы, то Волги. Сегодня в Израиле нередко запевают про листопад, которого здесь не было и нет. От таких песен круглые глаза Кейнана зажигаются злым огнем. Беду евреев он ставит им в вину и требует исправиться немедленно. Его раздражает все наносное и привозное — от цивилизации до акцента.
