Ей исполнилось пятнадцать лет, а на Востоке и в тринадцать лет девочек превращают в женщин. Как раньше ничего не стоило ее убить, так теперь — изнасиловать и увести с собой. И опять она не погибла. Вернулась. После Шестидневной войны, то есть спустя целых два десятилетия.

Раздавить ее не удалось ни немцам с их передовой цивилизацией и лучшей в мире техникой, ни арабам из сел на выжженных холмах, где дома выкрашены в зеленую и голубую краску для отпугивания злых духов. Житель одного из таких сел взял ее в жены, а потом бросил. Уехал в Кувейт и забрал двух детей, которых она ему родила. Раз в неделю бывшая еврейская девочка из Будапешта ходила отмечаться на иорданскую полицейскую станцию, где ей каждый раз добром советовали принять ислам, чтобы не числиться в еврейских шпионках.

Она не приняла ислам.

И вот она уже в женах у другого араба и носит его детей, сначала девочку, потом мальчика. Красивые, непохожие на мать — худенькую, на вид старше своих лет, огрубевшую от физической работы.

С лица ее стерто всякое выражение. Из нее трудно слово вытянуть. Она не возражает иорданским полицейским, не спорит с родственниками мужа, умершего до Шестидневной войны и оставившего ее в Восточном Иерусалиме, а родственники грозятся убить ее, зарезать, если она сбежит и вернется с детьми к евреям в Израиль, где они ее все равно отыщут.

Не споря и не возражая, она при первой же возможности убегает и возвращается к евреям.

Но это произойдет через двадцать бесконечно долгих лет. А сейчас, в то самое время, когда ее с подружками уводят, скрутив руки, по арабским переулкам Иерусалима, в Тель-Авиве в "Габиме" просматривают молодую актрису из Кельна.

В просмотровой комиссии сидят бывшие русские и польские евреи. В России и в Польше у них родственники, живые или погибшие от руки немцев. Просмотрев немку, они объясняют ей на ломаном немецком языке, что "Габима" уезжает на гастроли в Америку, а когда вернется, ее примут в труппу. Но ей не терпится. Из "Габимы" она идет в Камерный театр, где ее тут же принимают.

Начинается блестящая сценическая карьера. Начинается жизнь, которая была бы по тем временам невозможна для немки среди любого другого народа, испытай он на себе судьбу евреев.

Орна Порат — так давно уже зовут бывшую девочку из Кельна — это прекрасно понимает. В фильме она пытается объяснить дочери, как великодушно ее тогда приняли евреи, как помогли ей. Коренная израильтянка слушает свою мать невнимательно. Вопреки замыслу режиссера, ей не очень интересны сложности, которых она никогда не замечала ни в окружении матери, ни в своей семье.

Орна Порат удостоена Национальной премии Израиля. Орна Порат основала театр для детей и руководит им. Орна Порат непременно выступает в художественной части официальных церемоний. Едва приехав в Израиль, я увидел ее в телевизионной передаче торжественного собрания, посвященного памяти павших воинов Армии Обороны Израиля. Церемония состоялась у Стены Плача, там присутствовал весь цвет Израиля, и величественная женщина в длинном просторном платье читала отрывки из Книги Пророков. Читала просто и хорошо. Я тут же понял, что передо мной народная артистка Израиля, даже если здесь и не присваивают таких званий. Но историю этой женщины в свете факельного огня, у тысячелетней стены — как можно было вообразить?!

Не догадывается об истории одной из своих жилиц — маленькой судомойки — и дом, заселенный репатриантами из России. По-видимому, тоже репатриантка — из какой-то арабской страны, особенно если судить по ее детям, с которыми она только на людях разговаривает на иврите. Скажет два-три слова, не больше.

Пронюхавшему про нее репортеру пришлось что называется клещами вытягивать из нее рассказ о ее судьбе. Когда же он, наконец, собрал свои листки, она вдруг попросила не писать о ней в газетах и не называть ее имени: она боится мести.

Газетчик предложил вымышленное имя. Обещал не публиковать адреса. Полчаса уговаривал — мог бы уговаривать и час. Хозяйка слушала, не шевелясь и не возражая.

Я прочитал этот материал в рукописи. Увидев фильм об Орне Порат, я подумал, что эти две жизненные истории пересекаются между собой, так никогда и не соприкоснувшись.

Почти Челюскин

Если у израильской газеты больше нет мочи толочь в ступе политику, ей вовсе не требуется, передышки ради, печатать какой-нибудь авантюрный роман. Достаточно выслать репортера на улицу с заданием остановить первого попавшегося прохожего и выспросить его биографию. Приключений его еврейской жизни с лихвой хватит на три года захватывающего чтения, независимо от того, наскочит ли репортер на принца или нищего. Судя по газетным материалам, наши репортеры чаще натыкаются на принцев, но это лишь потому, что, как и всех газетчиков в мире, их больше тянет к великосветским бубенцам.

На днях я прочитал про одного такого принца. Зовут его Сало Собельский. Живет он, конечно, в Кфар-Шмарьяху. Конечно, — потому что нет лучшей резиденции для принцев, чем этот фешенебельный район вилл. Породистые собаки Кфар-Шмарьяху вступают по секрету от своих хозяев в мезальянсы с окрестными барбосами, отчего довольно бойко уже болтают на туземном иврите. Зато соблюдающие себя верховые лошади, выезжая на прогулки или прибывая на теннис, изъясняются исключительно на англо-саксонском наречии.

Репортер долго расписывает собак и лошадей Собельского и его американской жены Джейн, их коллекцию грамзаписей опер Верди, а также салоны виллы, украшенные картинами в музейных рамах. Лишь затем выясняется, что блистательный принц Сало не кто иной, как сын старого Гершеля Собельского. Бедняка-журналиста Гершеля, писавшего на идиш, хорошо знали убитые немцами литовские евреи. Гершель их заблаговременно предостерегал от Гитлера и умолял бежать куда угодно, хоть на край света. А когда его не послушались, схватил свое единственное достояние — язык идиш, и побежал без оглядки, пока не добежал до Патагонии.

Вот почему ребенок старого Гершеля из Ковно родился недалеко от Южного полюса. В обществе огнепоклонников, в тысяче километров от ближайшего города, в самом деле похожего на город, а именно от столицы Чили Сант-Яго. Уже одна эта анкетная деталь стоит, по-моему, двух верховых лошадей, пленивших репортера своими кличками: "Тоска" и "Нини". Так что поклонник Верди и его супруга могут ездить верхом на "Тоска-Нини".

После этой элегантной подробности репортер перечисляет другие заслуги Сало перед человечеством. Разговаривает на пяти языках. Состоит в менеджерах знаменитой итальянской фирмы компьютеров и пишущих машинок "Оливетти" в Осло. Управлял норвежским филиалом. Репатриировавшись в Израиль, принял израильский филиал "Оливетти". За пять лет поднял годовой оборот с постыдного одного миллиона долларов до вполне респектабельных пятнадцати миллионов.

Папа Гершель, конечно, изумился бы чекам, которые подписывает его ребенок. Ничего подобного ему и не снилось, хотя, как и все папы, он желал своему мальчику судьбу полегче своей. Намучившись в Патагонии, где решительно никто не читал на идиш, и, перекочевав поближе к цивилизации, в городок Консепсьон, всего в полтысяче километров от города Сант-Яго, Гершель послал сына учиться в благословенную Италию.

Отсюда, как можно догадаться, и музыкальные лошади "Тоска-Нини", и секретарша Сало итальянка.

Натуральная итальянка, подчеркивает репортер, замечая, что собаки Сало — натуральные норвежки. Из Осло. Одна из них отзывается на сложное имя "Ингентин", что в переводе на туземный иврит значит "Чепуха".

Натуральная итальянка работает в офисе Сало в Рамат-Гане. Офис трехэтажный. Интерьеры скромные, но роскошные. Мы, деревня, так не умеем, у нас либо мраморные полы, либо обои под мрамор. А офис Собельского оформлен по эскизам его жены-американки, с которой он познакомился в Италии. Джейн Собельская училась дизайну у итальянцев. У самого Беллини. Более того, у Рудольфе Бонте.