— Гарик, — робко попросил Шкет, — и мне табаку на папиросу!

— Дать ему? — спросил Гайчи общество.

— Безотцовщина! — возмутился Сагеса.

— И выпороть некому, — добавил Сявон.

— Думаешь, мы хорошо делаем, что курим? — спросил Гайчи. — Война! А то кто бы стал себе отравлять организм? А ты мал еще.

— Соплив, — сказал Сявон.

— Ты пойми, — сказал Гарик, — табаку не жалко. А ты мал еще.

По асфальту неожиданно в этой дворовой тишине жеманно и кокетливо зацокали дамские каблуки. Ребята вгляделись — мимо спортивной площадки шла женщина в темном костюме, в шляпке с вуалеткой.

— Ишь как одевается, собака! Праздник ей, — сплюнул Сявон.

— Повесила на шляпу праздничные флаги, — сказал Сагеса.

Женщина была женой работника прокуратуры района. Он поселился в квартире эвакуировавшихся Маневых. Самого работника прокуратуры (в доме его звали «прокурором») мало кто видел — он уходил из дому рано и поздно возвращался. Зато жену его видели все. Это была уже не первой молодости женщина, шумная и нескромная.

В первый же день она заявила во дворе, что хочет на новом месте завести побольше знакомства с порядочными людьми. И этим словечком — «порядочными» — мгновенно и бесповоротно превратила мальчишек в своих кровных врагов.

— Она у Тимофеевны раз была, — сказал Сявон, — я сам слышал, она ей говорила: «Я бывшая артистка его императорского величества Большого театра. Немцы — культурная нация, мы с мужем сумеем им доказать, что мы порядочные люди».

— Может, она шпионка? — предположил Сергей.

— Шпионка! Такое дерьмо! — Сявон наклонился, поднял увесистую грудку ссохшейся земли, размахнулся и швырнул ее вслед жене прокурора.

Грудка с грохотом ударилась о дверь, которая уже закрылась за женщиной. В парадном поднялся панический визг.

— Бежим, — лениво предложил Сявон.

Ребята вышли из палисадника и неторопливо двинулись к подворотне.

По улице двигалась большая войсковая часть. Взвод за взводом. Видно, люди уже побывали в боях — такие на них были застиранные, выцветшие, словно истончившиеся, гимнастерки, такими худыми, уставшими выглядели солдаты, сдавленные диковинными повязками — толстенными скатками шинелей. Над пилотками покачивались серые четырехгранные штыки.

— Эх! — сказал Сявон. — Винтовки и винтовки! Только один взвод автоматчиков.

После первого сентября во дворе стало пустовато: учились в разных школах, ходили в разные смены. Только Сергей и Миша Чекин последние года четыре учились вместе.

Сергей выбегал из дому пораньше, ежился под утренним прохладноватым солнцем и быстро шел по слепяще белому асфальту, мимо неопрятных окон юридической консультации, мимо типографии и швейной фабрики, за окнами которых всегда устало горят электрические лампочки. Потом сворачивал за трамвайными путями направо, попадал в длинную косую тень от школы и, как в глубокий колодец, нырял в ворота школьного двора. Во дворе, закрытом от солнца школьным зданием, к этому времени было еще даже не утро, а сырые ранние сумерки с крохотными солнечными островками в самом дальнем конце двора, где уже кончались школьные владения, а начинались бдительно охраняемые дровяные и угольные сараи жильцов соседнего четырехэтажного дама. У этих сараев собирались пришедшие раньше всех.

— Рязанов, — сообщал кто-нибудь из этих ранних Сергею, — сегодня Чекин пришел первым, а я за ним.

Воспитанный аккуратнейшей «маманей», Хомик всегда приходил первым. Он даже Сергея никогда не ожидал, чтобы вместе выйти из дому.

— А я еще раньше Чекина пришел, — вмешивался кто-то непризнанный. — Я в школу не заходил. Я на углу стоял.

— А кто тебя видел? — спрашивал Хомик.

— Ну, я правду говорю.

— Не нукай — не в конюшне, — осаживали непризнанного.

— А я…

— Не аякай — не в госпитале!

Разрастались границы солнечных островков, дымилась рыжая крупная пыль из камня-ракушечника, которой посыпан двор, чаще и азартнее звенели за воротами трамваи, а во дворе, уже совсем не похожем на глубокий колодец, залитом по-деловому раскалившимся солнцем, теперь только в тени оставались островки нестойкой утренней школьной тишины.

Мало ли таких мест в городе!

Но тишина парков и скверов никогда не притягивала Сергея. Чтобы думать и мечтать, ему нужны были напористые уличные звуки. А вот подрожать на утреннем холоде в одной рубашечке, погреться под зябким ранним солнечным лучом, поговорить с ребятами — еще вполголоса, еще доверительно тихо — это он стал ценить с тех пор, как впервые почувствовал себя в школе своим человеком.

Случилось это далеко не сразу. Кое-кому это удавалось гораздо легче, чем Сергею, кое-кому, правда, и вообще не удавалось.

В самый первый день школа испугала Сергея собранием сотен незнакомых ребячьих лиц. Какая-то странная, толстая и энергичная женщина-девочка, с капельками пота на кончике носа и на верхней губе, в коротком темном платье с широким белым воротником, с большим белым бантом в волосах, в красном пионерском галстуке, по-хозяйски оторвала его от мамы и быстро повела к середине двора, где в нестойкие, гнущиеся ряды строились нарядные, уверенные старшие школьники. Толстая женщина-девочка поставила Сергея в первую шеренгу малышей, передвинула во вторую, поменяла его местами с длинной костлявой девчонкой — и все это, не сказав ни слова, не глядя Сергею в глаза.

Потом старшие школьники по команде двух веселых взрослых стали хором радостно кричать: «Тихо-тихо-ша!» А толстая женщина-девочка, беспокойно оглядываясь на высокого строгого мужчину, наклонилась к малышам, широко расставила руки и пошла на них:

— Немного назад, ребята! Подравняйтесь, ребята!

Школьный духовой оркестр юношески ломкими медными голосами проревел несколько тактов знакомой Сергею торжественной мелодии. Это была славная мелодия, Сергей любил ее, но тут он ее не сразу узнал. Женщина-девочка повернулась к малышам спиной и замерла в молодцеватой, некрасивой для ее полной фигуры позе, с рукой, вскинутой над белым бантом. Строгий мужчина — это был директор школы — сказал несколько слов (каких — Сергей не разобрал), а старшие школьники хором крикнули: «Спасибо!» И в этом хоре Сергей ясно услышал несколько нарочито визгливых и басящих голосов, — учителя, стоявшие впереди шеренг, строго оглянулись на тесные, пестрые ряды школьников, а директор сказал еще несколько слов, которых Сергей тоже не разобрал, потому что внимательно присматривался к своим соседям и прислушивался к движению, которое, то затихая, то усиливаясь, проходило по рядам. Потом в школе тускло залился электрический звонок, а на школьные порожки — очень широкие и очень высокие — вышла нянечка в синем халате, с ярким медным колоколом в руках.

И сразу во дворе поднялась азартная паника. Обтекая нянечку с колоколом, в школу хлынул бурный поток. Временами в его глубине вспухали яростные водовороты, кто-то вдруг отлетал в сторону и, помятый, изжеванный, тотчас возвращался назад, стараясь втиснуться в самую середину. Сергей тревожно следил за этой борьбой, жалел вытолкнутых и думал, что и его, наверно, сейчас толкнут…

— Возьмитесь за руки, ребята, — сказала женщина-девочка, — я вас отведу в класс, к вашей учительнице.

Сергей взял за руку своего соседа, с готовностью улыбнувшегося ему большеголового коротышку с каштановой челкой, ровненько и аккуратно подрезанной над самыми бровями. Рука была теплой и пухлой. И сам мальчишка был теплым и пухлым.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Мальчишка действовал на Сергея успокаивающе, он ясными глазами смотрел на бурлящие школьные порожки, доверчиво — на толстую женщину-девочку, и вопрос, который он задал Сергею, был ясным и правильным.

— Сергей Рязанов. — Коротышка заставил Сергея вспомнить, что мама велела ему сегодня всем, кто спросит, называть имя и фамилию полностью.