Потом на ковер вышла молодая девушка, она с пафосом воскликнула:

— Да помогут нам милосердные боги! — после чего честно исполнила свои трюки.

Эту девушку нельзя было назвать особо талантливой или красивой, но ее движения были грациозны и женственны. Боже мой, она сгибала сама себя в бараний рог. Под открытым небом. Без аплодисментов, бесшумно, как зверек. Мне пришло на ум, что ее работа походила на агонию, только стилизованную и сопровождаемую музыкой. До чего же плавно она изгибалась на земле, какое совершенство форм было в последних мучениях тела, как ритмично она хватала ртом воздух. Сколько изящества было в этих конвульсиях!

Закончив выступление, она надела жакет и широкополую шляпу и обошла зрителей с тарелкой. Ноги в черном трико! Распущенные волосы, некрасивое, обожженное солнцем лицо! Березовая листва светилась на солнце. Где-то вдали шумела река.

Потом старый хёвдинг протянул корнет акробату в розовом, сбросил пиджак, и перед нами явился атлет. Руки у него были сухие, жилистые, грудь узловатая, как у всех сильных мужчин к старости; ему было, пожалуй, около семидесяти. Несмотря на свои жидкие ляжки, он прыгал и кувыркался гибко, словно кошка. Черноволосый мальчик выступал с ним в паре. Стройный и легкий, этот молодой Давид буквально взлетал в воздух. Видя его закатившиеся глаза, я представлял себе, как небо и березы вертятся каруселью у него перед глазами. Он стоял вниз головой на вытянутой вверх руке старика. Солнце светило старому акробату прямо в глаза, и он корчил страшные гримасы. Во время всего представления ни один из комедиантов не сказал ни слова.

Удалились они тоже молча, унося заработанные ими несколько скиллингов — впереди девушка в трико, жакете и широкополой шляпе, за ней мальчик с ковриком под мышкой. Публика провожала их глазами, которые выражали либо весьма смешанные чувства, либо не выражали вовсе ничего.

Когда я четыре года назад путешествовал по Пиренеям, мне довелось встретить труппу акробатов, они показывали свое искусство прямо на горной дороге. Это зрелище запечатлелось в моей памяти, как моментальная фотография. И эта картина сейчас возникла перед моими глазами. Поезд шел по виадуку, а внизу на белой, как мел, дороге вертелся человек на маленьком квадратном коврике. Рядом сидел медведь с кольцом в носу и покачивал головой. Двое маленьких детей стояли в театральной позе, скрестив руки, словно на настоящем представлении. Был сияющий солнечный день. На горизонте, там, где кончались долина и дорога, высилась огромная гора со снежной вершиной, окутанной туманом. Повсюду камни и кое-где выветрившиеся скалы, будто вся земля — огромная разрушенная крепость. Да, весь мир — взятая штурмом крепость. Сильные мира сего всегда были одержимы желанием завоевать всю землю. Большинство голосов имели недотепы и обжоры, и они были всегда правы. Когда все не правы, один правый выглядит по меньшей мере дико. И не потому, что он не прав, нет. Он прав, черт бы его побрал! Нужно ему внушить, что он прав, со своей точки зрения. Акробат, стоя на голове, видит, разумеется, мир вверх ногами!

Но разве не такие же мысли возникают у самодовольных зрителей, когда они потешаются над комедиантом, когда меньшинство, представляющее лучшую часть людей, выступает на проезжей дороге?

Да и тогда у зрителей возникает ощущение, что свобода и красота — вещи опасные и их нужно искоренять…

Свобода подобна жалкому странствующему комедианту! Красота — это нищий оборванный акробат, выделывающий сальто-мортале! Каждый раз, когда я встречал этих немногочисленных, этих последних бездомных, меня охватывало чувство симпатии и дикого протеста. Неужто люди делятся лишь на публику и художника? Или этот вопрос важен лишь для последнего? Тогда я готов проклинать бытие. Ибо тогда я окончу свое существование, как заезженная мелодия, в которую уже не вкладывают душу. Значит, тогда моя душа и мое искусство — не что иное, как нищий, который стучится в каждую дверь, а моя агония — сальто-мортале на проезжей дороге.

Он появляется на сцене из последней кулисы, гибкий, ладно скроенный, весь в черном, замирает на мгновение и взрывается, пролетая в воздухе через всю сцену в четыре-пять прыжков, вращается вокруг своей оси, приземляется со стуком и кланяется. Луч прожектора ищет его, освещает короткую мясистую шею, закрученные усы и блестящие напомаженные волосы.

Он улыбается, раскрывает объятия публике и нервно ходит по сцене — луч света следует за ним, — он встает в позу, плотно сдвинув ноги. Сейчас он забыл про зрителей, рот жадно хватает воздух, грудь высоко вздымается, и тут он пускается колесом — делает тридцать отчаянных сальто-мортале назад. Под конец никто уже не может различить, где начинается это кольцо, состоящее из одного человека, и где кончается; он вращается, и кажется, будто его тело превратилось в сотню тел, оглушительный, неиссякаемый поток, водопад человеческой плоти. Круговорот жизни и живущих!

Он выпрямляется, закатив глаза к бровям, и напряженно улыбается.

В партере раздаются долгие аплодисменты, с галерки доносится несмолкающий глухой рев. Под звуки рукоплесканий прыгун просыпается. Он медлит несколько секунд, напрягается. И снова рывок, снова приземляется, то на руки, то на ноги; летит в двойном сальто, и чем изящнее выходит из него, тем резче ударяют его ноги об пол, с которого он взлетел. Он может лететь две-три секунды, но когда ему удается продержаться в воздухе три секунды с половиной, дикий всплеск аплодисментов бьет его по ушам. Опьяненный радостью, он делает прыжок «семи чертей». Мгновение — и он опять внизу, черпает новые силы, ступив на землю. Внезапно начинает бушевать весь цирк, грохочет горизонт цирка — галерка, гремят аплодисменты: в лихорадочном жару прыгун четыре раза перевернулся в воздухе! И вот он стоит, приветствуя публику беспомощным жестом.

Гул аплодисментов усиливается, словно порыв штормового ветра. Великолепный актер, он мастерски играет, комически показывая свою полную зависимость от земного притяжения, и, к удовлетворению публики, снова делает одну из отчаянных попыток взлететь. Эти скоты, которые пялят на него глаза, сами ничего не умеют, и потому их так забавляет его каждый удачный прыжок. Но еще приятнее им быть свидетелями великолепного бессилия прыгуна. Им доставляет удовольствие видеть, что он устал. Но самое большое наслаждение они испытывают, когда прыгун падает. Слышать, как кости трещат, словно щепки, впиваясь в плоть! Редкое наслаждение, такое в варьете не часто получишь. Когда прыгуна постигает неудача, когда он в воздухе потеряет равновесие, то у сброда, сидящего на зрительных местах, возникает ощущение, что они выносят ему приговор. То, что называют «общественным мнением», другой практики не имеет. По этому мнению, точка соприкосновения искусства с публикой состоит в том, что прыгун живет аплодисментами, а публика оттачивает свой тупой инстинкт самосохранения о его молодость. Заурядного человека ожидало бы вырождение, его злорадство никогда бы не разгорелось ярким пламенем, если бы грубые удары его милости в ладоши не доставляли прыгуну удовольствия.

Можно говорить что угодно о грязной совокупности, именуемой толпой, но она есть переработанный материал Эллады и Христа, тридцатилетней войны и Нового Карлсберга. Всяк и каждый протяни руку и дотронься до любого, все мы сотворены из плоти и крови. У каждого есть скелет, спрятанный под кожей. И, умирая, каждый ощущает не собственное падение на землю, нет, ему, верно, кажется, будто многотонная тяжесть всей Земли со страшной скоростью летит на него и разбивает ему голову. Если бы эта аморфная, злобная толпа не ненавидела этого прыгуна, им не пришлось бы платить за то, что он прыгает для них.

Но платить-то они должны!

Однако помолчим — мгновенно наступает тишина, музыка смолкает на середине мелодии, — прыгун хочет показать свой последний, самый лучший номер без сопровождения оркестра. Все глаза устремлены на сцену.