Азапам оставалось только ждать, а ожиданье смерти, известно, страшнее ее самой.

Барабаны на миг стихли, и до них долетела весть: разбит шеститысячный отряд френков, среди пленных — наследник бургундского престола, прозванный гявурами Бесстрашным.

Однако это был лишь первый удар. Главный пришелся по ним, по азапам.

Что видит, что помнит в таком сражении рядовой боец, каким был Мустафа? Топот закованных в броню коней. Страшный, таранной силы удар. Ров, заваленный бьющимися телами. Повисшего с распоротым животом на дреколье воина. Крики командиров: «Стреляйте по коням! Рубите им ноги!» Искаженное яростью лицо врага, тут же рассеченное палашом. Рев обезумевших вьючных верблюдов в тылу отряда. Вязкую от крови и мочи землю. Растоптанные, размозженные тела товарищей. И неудержимое, неостановимое движение стальной лавины.

Весь их корпус, десять тысяч воинов, был втоптан в буро-багровую грязь. Лишь трем десяткам азапов во главе с беем удалось пробиться к соседнему отряду придворных янычар.

И снова неодолимый напор бронированной мощи. И ярость отчаяния: раз этот день для нас последний, пусть враги заплатят за него подороже! И, наконец, оглушительное удивленье, когда напор вдруг ослаб и, показав тыл, гявуры пустились наутек.

Потом Мустафа узнал, что в решительный миг в спину венгерскому королю ударил пятнадцатитысячный корпус отважной сербской конницы. Его вел кнез Стефан Високий, сын сложившего голову на Косовом поле семь лет назад сербского короля Лазаря. Дочь Лазаря Оливера стала любимой женой султана Баязида, а сын Стефан, деспот Сербии, его верным и храбрым вассалом.

Стефан Високий низложил знамя короля Сигизмунда и принудил его искать спасения в бегстве. Верные люди вывели короля из боя, доставили к Дунаю, усадили на рыбацкое судно. Вслед за королем бежали с поля боя доблестные рыцари, а за ними и прочие воины. Несколько небольших галер были забиты до отказа. Отставшие цеплялись за борта, им рубили руки. На следующий день Мустафа сам видел выброшенные на берег изуродованные тела.

А в тот миг, когда он понял, что остался в живых, он ощутил не радость, а безмерную усталость. Подняв голову, удивился, что солнце еще не дошло до зенита, меж тем ему мнилось, бой длился сутки и вот-вот на землю упадет ночь.

Когда все кончилось, султан Баязид со свитой в окружении конной охраны подскакал к тому месту, где была ставка короля Сигизмунда. Затем вернулся на поле сражения к развороченным, заваленным трупами рвам корпуса азапов.

Мустафа сидел неподалеку с рассеченным плечом, он только теперь заметил, что ранен, и янычарский лекарь, табиб, посыпав рану порошком из толченых крылышек каких-то жуков, мазал ее болеутоляющим снадобьем. Увидев, сколько тысяч его любимцев полегло под конями врага, султан заплакал, бросил повод и, воздев к небу стиснутые кулаки, принес клятву отомстить за их кровь. Тут же было приказано назавтра представить султану всех пленных.

Утром Мустафа вместе с остальными воинами связал веревкой и повел к валам султанской ставки двух своих пленников — трижды раненного седоусого бойца в разодранном, перепачканном кровью кафтане и молоденького белобрысого рыцаря. Оглушенный, он свалился с коня и, верно, задохся бы в своих латах, не сорви их с него Мустафа: в такой броне без посторонней помощи и на ноги-то не подняться.

Рядом поставил своих трех пленных Гюндюз, единственный уцелевший из всех знакомых Мустафе азапов. Как ему это удалось, Аллах знает, даже ранен не был, хотя заметно хромал: за ночь раздулось ушибленное копытом колено.

Пленных оказалось превеликое множество — тысяч сорок, а то и все пятьдесят. Пока их выстраивали в очищенном от трупов поле, солнце начало припекать, рана у Мустафы разнылась. Перед рядами пленников набросали знамен, хоругвей, крестов с выломанными драгоценными каменьями, и по ним неспешно двинулась султанская кавалькада.

Вглядевшись в лица пленников, Баязид заметил, что многих бьет озноб. Осадив коня, спросил:

— Вы шли против нас и бились, не страшась смерти. Чего же теперь боитесь?

Кто-то из султанских вельмож перевел его слова. И один из пленных рыцарей с поклоном ответил по-сербски:

— Смерть в бою и казнь со связанными руками — не одно и то же!

Баязид понял, дернул щекой и, ничего не ответив, пришпорил коня. Въехал на вал и приказал привести к себе самого знатного пленника, чтоб он своими глазами увидел: султан на ветер слов не бросает.

Когда того вывели, верно, это и был герцог Бургундский, султан велел развязать ему руки. Пленник тотчас же склонился к султанскому стремени. Что он говорил, Мустафе было не слышно. Баязид махнул рукой, и герцог, сопровождаемый янычарским военачальником, пошел вдоль рядов. Отобрал десятка два самых прославленных рыцарей своей земли, подвел к султанскому коню. Их тоже развязали. И тогда Баязид возгласил:

— Доблестные воины ислама! По воле Аллаха ваше мужество даровало мне победу. Пусть же каждый из вас, мстя за павших, предаст смерти пленных врагов!

Мустафа ждал такого приказа, но, когда он прозвучал, оказался к нему не готов. Рана его саднила, грудь теснилась тоской, но гнева в сердце не было. Ярость, испытанная в бою, улеглась, куда-то вся улетучилась за ночь. Глядя на пленников, он испытывал не гнев, а скорее любопытство.

Мустафа вышел из строя. В конце концов он нанимался к султану в азапы — не в палачи! Безоружных он убивать не станет.

После заминки — что его задержало: ушибленная нога или опаска? — Мустафа никогда об этом не спрашивал — рядом с ним встал Гюндюз. Скосив глаза, Мустафа увидел, что вышли из рядов и другие воины, немного, не более полусотни, но, слава Аллаху, они с Гюндюзом оказались не одни.

И тогда подтверждением правоты пришли Мустафе на ум слова хадиса, слышанные некогда от учителя-муллы: «Чья бы тугра ни стояла на фирмане, прежде посоветуйся с сердцем своим!»

Что пришло на ум султану Баязиду, им было неведомо. Но придворные янычары тут же заняли оставленные ими места, а они спокойно разошлись по своим отрядам. Их избавили и от палаческой работы, и от наказания за ослушку. Но не избавили от зрелища султанской мести.

Как ни старался потом Мустафа забыть виденное, оно против воли всплывало перед глазами — переправлялся ли он вместе с войском через Саву, штурмовал ли город Митровиц, или сопровождал угоняемых из Венгрии вместе с женами и детьми жителей. Снова и снова в его памяти падали на колени выводимые один за другим со связанными за спиной руками пленники, что-то кричали на своих языках, поминая пророка Ису, коего, как все френки, называли Йезус Кристус и почитали за бога.

Когда очередь дошла до его пленников, Мустафа опустил глаза. Гюндюз легонько толкнул его в бок.

— Гляди, один из твоих уцелел!

Мустафа увидел, что молоденького белобрысого рыцаря отводят в сторону. Приметив его молодость, султанский сын Муса остановил занесенную над его головой саблю: тех, кому не было двадцати, не убивали.

И опять катились отсеченные головы, хлестала на смятую бурую траву кровь, застывая лужами, источала тошнотворный сладкий запах бойни, дергались, валясь друг на друга, обезглавленные тела.

Солнце, миновав зенит, уже клонилось к закату, а конца все не было видно.

Наконец старший сын султана Сулейман, великий визирь Али-паша и кадий Аляэддин преклонили колени у султанского стремени, умоляя ради бога забыть свой гнев, дабы не навлечь на себя гнев божий чрезмерным кровопролитием.

Баязид внял их просьбе. Отобрав себе самых молодых и знатных пленников, повелел остальных вернуть тем, кто их пленил.

Шли месяцы, а смущение, испытанное Мустафой в тот день, не проходило. Быть может, жаль ему было напрасно загубленных жизней? Нет, за пораженье, равно как и за победу, была одна цена — жизнь воинов. На то и война, чтобы убивать врагов, а жалости к врагу тогда еще не ведал он. Может быть, в нем говорила досада? Ведь пленники считались добычей тех, кто взял их в плен, и гнев султана лишил его законной добычи? Но в последовавшем за битвой походе на его долю пришлось куда больше добычи, и досталась она ему легче. Он сумел расплатиться с оружейником и отправить с оказией порядочную стопку золотых отцу. А под мышкой хранил на шнурке кису с каменьями и серебром на черный день. И вообще не страдал он пороком алчности.