По малом времени прискакал гонец и от туркменских пастухов, что гоняли свои табуны под Айаслугом: столько-то коней да верблюдов пришлось отдать в османское войско.

Когда сошлись эти вести в одной руке, стало Бёрклюдже Мустафе видно, точно в зеркале, что за рать собирается походом на Карабурун и как скоро может она выступить. И тогда явился в Карабурун он сам, чтобы возглавить дело.

Глухой вешней ночью в начале месяца сафар восемьсот девятнадцатого года хиджры, или в конце марта тысяча четыреста шестнадцатого года по календарю папы римского, в одном из домов Карабуруна сидел с непокрытой головой, бритолицый, как все мюриды Деде Султана, перед развернутым свитком и распахнутой книгой мулла Керим. Ему было за тридцать, но из-за безбородости он казался юнцом. Тонкие губы жевали конец калама, зажатого в длинных пальцах. Карие глаза на темном лице смотрели не в тексты, а куда-то внутрь себя. Он не слышал ни далекого лая собак, ни шелеста морского ветра в листве, ни шагов стражи возле дома, ни глухого голоса Гюндюза, что докладывал о делах минувшего дня, ни встречных вопросов Деде Султана, не чуял и носового посвиста, что издавал Абдуселям, улегшийся за его спиною, ни громкого треска свечи. Сокрушался: за непосильное дело усадил его Деде Султан. Ему ли воздвигать зданье Законности, поставленное на толкованьях мудрых слов, что завещаны подвижниками Истины, ежели сам учитель, шейх Бедреддин, сего не совершил?

Еще в болгарском городе Самокове, куда в бытность свою верховным судьей державы шейх Бедреддин поставил его кадием, убедился мулла Керим, что не так-то просто применить на деле даже те установления шариата, которые дают надежду неимущим. Господа научились любой закон поворачивать к своей прибыли. Заставить их исполнять обязанности добрых мусульман, а не укрываться по щелям да трещинам, коими время пометило здание законности, стало целью его нелегкого служения в Самокове. А каков итог?

Перед глазами муллы Керима, как живой, встал богатый самоковский откупщик. Худой, будто волк голодный, с хищным, как у волка, взглядом. Кериму донесли, будто по окончании рамазана он внес налог-милостыню в пользу бедных, именуемый «закят аль-фитр», не за каждого из своих домашних, как было положено, а только за себя самого. Отправленный для проверки помощник кадия доложил: уплачена доля за одного человека — полтора батмана ячменя. Но все совершено по правилам. Каждый член дома передавал его другому, тем самым как бы уплачивая налог. Шариат-де предусмотрел сие в случае, если плата за всех обременительна для семьи. Мулла Керим справился по книгам — такая оговорка имелась. Подобные уловки во множестве были рассеяны по книгам ученых правоведов, которые только и могли изыскать их, само собой не безвозмездно.

Властью, данной кадию, мулла Керим предписал откупщику внести в пользу бедных еще тринадцать батманов ячменя, по числу домочадцев. И удостоился посещения трех виднейших улемов города.

— Досточтимый господин наш, опора правосудия! — начал старший из них. — Вы изволите полагаться на собственное мнение, между тем после четырех великих основателей правоверных толков юриспруденции на сие отваживался мало кто из знаменитых факихов.

— Согласное мнение ученых мужей, — подхватил второй, — к коему опоре правосудия в сомнительных случаях рекомендуется прибегать, советует предоставить определение обременительного, от коего зависит внесение «закят аль-фитра», на совесть самого правоверного.

— Вы же, господин наш, — продолжал третий, — по свойственной молодости горячности, оскорбили подозрением в неблагочестии уважаемого мусульманина. Стоит ли ссориться с влиятельным лицом из-за каких-то тринадцати батманов ячменя?

И все это с масленой улыбочкой. Опустив глаза долу. Дружеским, сочувственным тоном.

Мулла Керим настоял на своем — дело шло не о тринадцати батманах ячменя, а о законности и справедливости. Но через два года, когда шейха Бедреддина отправили в ссылку, пришлось мулле Кериму без оглядки бежать из Самокова, дабы спасти свою душу.

Ныне в Карабуруне подобные имущественные споры упразднились сами собой, поскольку на землях, свободных от бейского беззакония, имущество стало общим. Зато сколько явилось новых!

В Коране сказано: «И землю мы распростерли… и низвели воду мы с неба благословенную, чтобы произрастали сады и пашни. И пальмы высокие мы дали в удел людям… И распределили мы на земле пропитание — равно для всех просящих».

«Равно для всех, следовательно, в общее пользование рода человеческого, — учил шейх Бедреддин, — а не какому-либо одному из колен Адамовых». И, явившись в Карабурун, Деде Султан возгласил по мысли учителя: «Мой дом — твой дом. Как ты можешь пользоваться моим, так я могу пользоваться твоим».

«Возгласить возгласил, — думалось мулле Кериму, — а сколько возникает непраздных недоумений? Как распределять пищу да жилье? Сколько надлежит трудиться каждому, ежели один слаб, а другой могутен: покуда первый полполя пашет, второй два взбороздил?»

Не раз доводилось слышать мулле Кериму в Эдирне, когда приступали к шейху Бедреддину с вопросами, он отвечал ученикам своим: «В отличие от других тварей, Аллах наделил человека разумом. Вот и пользуйтесь им. Путь указан, пройти его должен каждый сам».

По разуму и старался решать запутанные дела в бытность свою кадием мулла Керим. Но тогда в Самокове он был властью. Здесь же, в Карабуруне, — советчиком. Не повелевать — вразумлять поставленным. И когда подступили к нему с вопросами старейшины деревни Балыклыова, ответил им вслед за учителем: «Дарован вам, в отличие от прочих тварей, светлый разум. Вот и решайте по разуму».

Непривычен был его ответ. Не научены крестьяне в делах законоположенья пользоваться собственным разумом, требовали решенья от тех, от кого привыкли их слышать, — людей письменных, посаженных владеть и править. «Не обессудь, мулла Керим! Вон у тебя что свитков, что книг поналожено! Не пожалей труда, глянь в записанное». Едва сдержался мулла Керим. И как было не озлиться?! Мнят головы мужицкие, будто готовые ответы спрятаны у него под тюфяком, как постановления кадия у писаря, или заперты в казне, как деньги у бея.

— Ничего там не записано, — отвечал мулла Керим. — Творим небывалое на памяти, правим правила забытые, врагами из книг нынешних вычеркнутые. Истина велит своим разумом обходиться.

Не верят. Твердят свое: «Глянь получше в книги, коль сам не ведаешь».

На счастье, Деде Султан явился. Старейшины к нему: так, мол, и так, прикажи, что делать! Мулла Керим, мол, говорит: «Решайте сами по разуму». А какой у нас разум?

— Вот что, отцы, — сказал им Деде Султан. — По нашему уставу приказать я ничего никому не могу. Сам крестьянский сын, не бей какой-нибудь. Зато знаю, сколько потребно разума, чтобы плоды у земли добыть, стадо вырастить, рыбу в тенета загнать. Так что не придуривайтесь, не повторяйте втуне слова бейские. Давайте вместе решать. Не по разуму, так по справедливости. Вот я вас спрошу: справедливо ли слабому задавать такой же урок, что сильному?

— Несправедливо, — в один голос отвечают старейшины. И в свой черед вопрошают: — А справедливо ли, чтобы один ломил вдвое, а харчил столько же?

— Справедливо! — молвил, как отрезал, Деде Султан. — Получать следует не по работе, а по нужде. К тому же дородный съест больше хилого, на одежку да на обувку ему больше надо. Вот и не выходит, чтоб харчил он одинаково со слабым. А сверх нужды на что ему? Заглотать вдвое, если утроба не приемлет, — во вред. Две пары портов таскать в жару несподручно. А в холод худому даже больше надобно. Словом, к чему лишнее-то?

Деревенские повеселели, а гнут свое:

— Ежели не по работе, а по нужде давать, найдутся такие, что захотят на боку лежать, баранину жевать, а руки на животе сложа держать. Мы своих знаем!

— Коль скоро знаете, от глаз ваших не укроются.

— Не укроются, конечно. А делать с ними что? — спрашивают. И сами же под смех под общий отвечают: — Вытолкать взашей на бейские земли, пусть пользуются от господских щедрот.