— Услышав барабаны, — продолжал Сату, — византийцы развернулись в боевой порядок. То же сделал и Мехмед Челеби… Тут мы рванули во всю глотку: «Аллах! Аллах!» Они решили: все войско тут. Выслали вперед визиря…
— Не визиря, учитель, — изменника Ибрагима-пашу… Приставил он ладони к поганой своей роже и заорал: «Беи да воеводы! Муса Челеби изведет вас под корень! Плевать ему на бейское достоинство!.. Государь Мехмед Челеби — владеет Анатолией… Справедлив и милостив… Ступайте под его руку. Хасан-ага с янычарами! Будешь награжден почетом, золотом, землями!»
— Полагал, что государевы янычары со своим воеводой тоже там, — пояснил Сату.
— А что же Кара Синан-бей, воевода визенский? — спросил Ахи Махмуд.
Бедреддин созвал в обитель всех сподвижников, что пребывали в Эдирне: Ахи Махмуда, Касыма из Фейюма, суданца Джаффара, Маджнуна, Абдуселяма, Бёрклюдже Мустафу. Остальные были кто где: сидели кадиями в разных санджаках, разосланы с порученьями и, конечно, в войске.
Бёрклюдже Мустафу едва удалось удержать: друзья и братья ушли сражаться, в кои веки саблю обнажают за правое дело. А он, мол, сиди себе, как девица в тереме. «Не как девица в тереме, а как воин в крепости, — урезонил его Бедреддин. — Вместе с Ахи Махмудом ставлю вас над воинами ахи. Они теперь в столице главная сила. Держите ухо востро. Все может статься». Мустафа подчинился. Но, слушая теперь рассказ ашиков о битве под деревней Инджигиз, Бедреддин то и дело ловил на лице своего управителя смущенную улыбку.
— Держался воевода Кара Синаи-бей как верный государев слуга, — ответил Дурасы Эмре. — А куда ему деваться? При каждом его ратнике три-четыре крестьянина. С вилами, с косами, а кто просто с дубиной. Но четверо на одного. А при самом воеводе кадий Акшемседдин неотступно.
— Решили наши выиграть время, — продолжал рассказ Шейхоглу Сату. — Воеводу выставили на скалу да двух глашатаев поголосистей. Где, кричат, доказательства, что ты от султана правоверных говоришь, а не от императора Мануила? Переветникам веры нет, позор беев! В ярости крутанул коня Ибрагим-паша, ускакал. Вперед выехал здоровенный чернобородый вельможа в пышном клобуке.
— Я его сразу узнал — албанец Баязид-паша, дядька и бейлербей Мехмеда Челеби, — вставил Дурасы Эмре.
— Кричит: «Узнаешь меня, воевода? Сдавайся истинному государю, не то головы тебе не сносить». Наш ему в ответ: «Узнаю, Баязид-паша. Только не пойму, отчего и ты с гявурами заодно?» Рассердился Баязид. «Проваливай, кричит, скотина, пока до твоей шеи не дотянулся». Наш отвечает: «Не бранись, Баязид! Брань да крик — знак слабости». А сам все на солнце поглядывает: скоро ли полдень?
— Ты забыл сказать — от Мусы Челеби вестоноша прибыл: «Продержитесь хоть до полудня». Вот и стали мы тянуть, разговоры разговаривать. Наши кричат: «Откуда нам знать, что твой государь не пленник гявурский. Не слепые — видим — гявуров больше». — «Не рвите понапрасну глотки, — ревет в ответ Баязид-паша. — Не стану я со всякой швалью разговаривать. Раз все ваши визири разбежались, давайте сюда хоть Барана Мусу. Или он от страха порты испортил?»
Воевода растерялся. Вышел вперед кадий, то бишь наш Акшемседдин. «Не сквернословь, Баязид-паша, не гневи Аллаха! Вельможа Муса с кадиаскером в Эдирне. А ты подай нам султанский фирман с тугрой и с печаткой. Узнаем, чего государь твой хочет, подумаем». Баязид-паша ускакал с телохранителями вместе. Мы решили: совещаться с государем своим, фирман писать. А тут — барабаны…
— Учуял неладное, — вмешался опять Дурасы. — Понял, свинья хитрая, что нет с нами нашего государя, а значит, янычар нет. Повел своих на деревню. Хорошо, что конникам его в горах не развернуться было.
— Бились крестьяне — что львы. За каждый камень, за каждое дерево. Дрались, руками схватившись. Много полегло райатов. А враг шаг за шагом к деревне подбирался. И не удержаться бы нам, если б тут не подоспел Муса Челеби. В самое время. Зашел с тыла и ударил. Сипахи и акынджи наскакали на их конницу, что без дела стояла. С гиком, со свистом. А янычары спешились и пошли на византийцев. Те — врассыпную. За ними и остальные подались. Сам Мехмед Челеби едва унес свою душу птичью. Ускакал к морю — только его и видели. И удрал в Анатолию, как прибыл, — на гявурском корабле.
— Что было! Что было! Райаты кричат: «Наша взяла!» Плачут, целуются с воинами, с сипахами. Осмелели, теперь, говорят, бейским беззакониям конец! Раненые умирали с улыбкой: «Услышал наконец Аллах наши жалобы!» Такого, по правде, мне видеть еще не доводилось! Враг запасы свои кинул прямо в поле, а никто не зарится. Сердца иной добыче рады.
Лица споспешников Бедреддина светились.
— Слава Истине! — возгласил Маджнун. — Дело сделано. Больше теперь не сунутся!
Не впервой выдавал он по горячности своей желаемое за истинное.
— Сунутся, Маджнун, непременно сунутся! Только подготовятся покрепче, — возразил Бедреддин. — Наше дело еще в самом начале.
VII
Муса Челеби ушел походом на Сербию. За годы османской усобицы тамошние господа во главе с князем Стефаном Високим, выступая в поле то за одного, то за другого наследника, возомнили себя в конце концов вовсе вольными и от дани и от вассальной службы. Султан должен был снова взять их под свою руку.
Как ни уговаривал его Бедреддин повременить, разобраться прежде со своими беями, — не преуспел. «Акынджи кормятся добычей, — возразил султан. — А где ее взять, если не в походе? Сипахам, верным служивым людям обещаны тимары. Где земля? Янычарам да азапам за год жалованье не плачено. Не будет дани, откуда деньги? Вот рассчитаемся с войском, наберемся сил, тогда возьмемся и за своих беев. Пока укоротили их немного, и ладно».
Султан был по-своему прав. Бедреддин — по-своему. Как он и предвидел, дорога их, какое-то время общая, разбилась на две, ведущие в разные стороны.
Он вызвал писаря и при свидетелях выправил бумаги. Все доходы от четырех деревень под Серезом, которые пожаловал ему султан, передавались в вакф, то есть на общую пользу, для содержания трех источников, странноприимного дома с лекарней и бесплатной трапезной для путников. То был вызов всему сословию, к которому он принадлежал по рождению, а теперь и по положению. «Хочешь переустроить мир — начни с себя».
Тем временем его ушей достигли сведения, что в Сербии тамошние господа подняли крик: «Грабят, режут православных!» И порядком напугали своих крестьян. Какая война без грабежа, без резни? Удар был, конечно, направлен по господам. Достанется, как всегда, холопам. Вера здесь была ни при чем.
Коюн Муса вскоре добыл достоверные сведения: сербияне присылали людей к Эвреносу и другим великим беям османским, которые негодовали на перестановку обычаев, затеянную Мусой Челеби и его кадиаскером. Допытывались одного: доколе беи намерены терпеть?
Бедреддин понял: пора подумать о своей семье.
После смерти его возлюбленной Джазибе Бедреддин, как некогда в Каире, снова обрек себя на затворничество: никого не желал видеть, никуда, кроме пятничной молитвы, не выходил, питался одной вареной репой да им самим приготовленной пастой из овощей. Исхудал, осунулся, постарел. Прав был шейх Ахлати: плохо ему давалось спокойствие сердца.
Кадий Исраил, сильно одряхлевший в последние годы, обеспокоился. О чем, бывало, не заведут речь, все к одному клонит: «Глаза у меня совсем плохи стали, сынок. Неужто не увижу я больше внуков своих? Не порадуемся мы с матерью?» «С меня и одного сына хватит, отец», — отвечал Бедреддин. Кадий Исраил учуял в его безразличии недовольство своим уже взрослым первенцем. Зашел с другой стороны: в мусульманстве-де безбрачия нету. «А я и не мусульманин вовсе», — равнодушно возразил Бедреддин, вопреки обыкновенью не подумав, как поймет его отец. Старый кадий испугался: не приведи Господь, тронется умом, наложит на себя руки. Глядя на встревоженное лицо старика, вспомнив полные слез глаза матери, Бедреддин сдался. Ему самому было все равно. Отчего же не почтить родителей, ежели они того желают?
