Как бы там ни было, сейчас только Джезери мог хоть чем-то помочь Бедреддину. И спутники бросились на поиски.

Они застали шейха перед его шатром. В тяжелом одноцветном халате и огромной белоснежной чалме, он направлялся в юрту повелителя, призывавшего мужей веры на беседу. Выслушав на ходу сбивчивый рассказ иранцев, Джезери отослал их, пообещав что-нибудь придумать.

Прошлым летом после победы под Анкарой Тимур на несколько дней остановился в Кютахье, роздал уделы беям, ущемленным Османами, перекроил, как хотел, турецкие земли, подготовил посольство в Каир. Надо было напомнить сидящему на вавилонском троне мальчишке о судьбе Дамаска и, сообщив о разгроме союзника султана Баязида, потребовать, чтобы Фарадж признал себя вассалом, то есть чеканил монету и возглашал хутбу — пятничное благопожелание в мечетях на имя Тимура. Памятуя, однако, о том, какая участь постигла его предыдущие посольства, Тимур решил на сей раз отправить не своего вельможу, а румелийца, не воеводу, а муллу. Святого отца Фарадж вряд ли решится тронуть, да и договориться с каирцами ему будет легче.

Выбор пал на шейха Джезери. Долго дожидался он в Каире ответа. Встречался с земляками, посетил обитель шейха Ахлати, познакомился с Бедреддином, в коем признал и прозорливость и нешуточную образованность. И вернулся в ставку Железного Хромца с подарками и почтительным, но неопределенным ответом. Фарадж явно выжидал, куда двинется Меч Аллаха.

Шагая к Тимуровой юрте, Джезери ничего не успел придумать. Он знал, где находится сейчас Бедреддин: как всякого заподозренного, как любого вражеского лазутчика, его, без сомнения, препроводили к эмиру Барандуку. Но шейх знал и другое: просить впрямую за земляка опасно. Для того, кто просит, и для того, за кого просят. Тимур не терпел среди своих приближенных ни семейственности, ни землячества.

В просторной юрте Повелителя Вселенной было многолюдно. И жарко, хотя боковые кошмы были подвернуты для доступа воздуха. По обе стороны от Тимура располагались его сыновья, внуки, приближенные, воеводы, среди которых Джезери заметил и эмира Барандука. Улемов выстроили напротив на белом ворсистом ковре. Их возглавлял величавый с глазами навыкате кадий Самарканда Ходжа Абдулджаббар. Справа от него стояли высокомерный начетчик муфтий Йззеддин Худжанди, историки Шерефеддин Езди и улыбчивый Мюинеддин Исмаил. А далее среднеазиатцы, халебцы, тебризцы, коих шейх Джезери не знал, не читал, исполненные важности и одновременно готовности.

Когда по знаку повелителя все сели, Тимур обернулся к кадию Самарканда:

— Скажи им: я хочу задать вопрос, который задавал улемам завоеванных мною земель, но не получил ясного ответа. Пусть порадеют. И знают, что говорят.

Ходжа Абдулджаббар перевел его слова на арабский. Тимур спросил:

— В битве с Баязидом пало много мусульман, с его и с нашей стороны. Кто из них удостоен звания мученика за веру и принят в садах Аллаха, его или наши воины?

То был не вопрос, а испытание. Не знаний — находчивости. И преданности — не Истине, а Тимуру. Не выдержавшие его могли быть наказаны: присутствовавшие были о сем наслышаны.

Ученые молчали. Наконец встал, поклонился и вышел вперед кадий Тебриза.

— В селеньях праведности место победителям, ибо Аллах знает, кому даровать победу. Ваши воины, великий эмир, пребывают в раю.

— Хуб, хуб, — довольно проворчал Тимур. — Хорошо, хорошо.

Скосился на невозмутимого Абдулджаббара, холодным прямым взглядом смерил сидевших перед ним улемов, точно приценивался к скоту или к рабыням. И вдруг сказал:

— Но мне отвечали по-другому. Помнишь, Абдулджаббар, что изволил изречь муфтий Халеба? А?

Кадий Самарканда все так же невозмутимо огладил бороду и нараспев, будто читал по книге, изложил:

— Муфтий Халеба сказал: «Подобный вопрос был задан пророку нашему Мухаммаду — да святится имя его! Пришел к нему арабский старейшина и говорит: „Одни сражаются ради славы, другие ради доблести, третьи ради родины. Кто из них на праведном пути?“ И Посланник Всевышнего отвечал: „Мученик за веру тот, кто пал, сражаясь ради слова божьего“».

— Что на это скажете? — спросил Тимур.

Предерзостной была попытка халебского кадия приравнять воинов Мирозавоевателя к поверженным защитникам Халеба. Однако немыслимо было опровергнуть слова пророка, записанные в хадисе. Можно было их лишь перетолковать.

И улемы ринулись исполнять сию неблагодарную задачу, наперебой доказывая, что сражающимися за веру можно-де считать только тех, кто победил, спеша выказать свою образованность и неохватную память, терзая логику, но подкрепляя каждое свое слово десятком речений прославленных богословов и примерами из священных книг. Чем дольше длился диспут, тем трудней становилось припомнить его причину и тем явственней смысл его сводился к простой лести: дескать, каждый шаг Повелителя Вселенной согласен с волей Аллаха.

Для столь откровенной угодливости Тимур был слишком умен. Он недовольно отвернулся к вельможам.

— Слыхали? Как познать истину, если даже ученые подменяют назидание лестью?!

Молчавшего до сей поры шейха Мехмеда Джезери осенило.

— Повелитель Вселенной задал столь многомудрый вопрос, — сказал он с поклоном, — что и множеству ученых разрешить его не просто. Насколько я знаю, с ним справился бы только факих Бедреддин Махмуд. Но…

Тут шейх пожал плечами, будто не ведал места пребывания Бедреддина.

— Имя сего факиха не чуждо нашему слуху, — молвил Тимур. — Только откуда?

— От джигита, великий эмир, что был взят в плен под Дамаском и отправлен в Каир, — напомнил Барандук. И, глянув на Джезери, добавил: — Похоже, шейх представил нам сегодня чудо ясновидения.

С этими словами он склонился к Повелителю, зашептал ему на ухо, Тимур, недослушав, нетерпеливо махнул рукой:

— Вот и ступай вместе с шейхом, приведи его сюда!

Расчет шейха Джезери оказался верным: он сумел и себя показать, проникнув в скрытое за завесой, и земляку порадеть. Теперь все зависело от самого Бедреддина. Но тот, представ пред очи повелителя, заставил шейха немало поволноваться.

Продолжая затянувшийся спор, улемы то и дело бросали насмешливые взгляды в сторону усевшегося с краю нищего дервиша в черном суконном плаще: этого, мол, нам не хватает! Бедреддин спокойно дожидался своего часа. И когда он настал, начал с хадиса.

— Устами пророка Мухаммада Вседержитель возгласил: «Я таков, каким полагает меня мой раб». Из этого следует, — толковал Бедреддин, — что кара и награда зависят не только от деяний, но и от убеждений. Мы знаем: чьи помыслы чисты, тот достоин благодати, чьи помыслы грязны — его местопребывание скверна. Мало того, один и тот же поступок может обернуться раем для одних и адом для других.

Бедреддин пояснил мысль притчей. Некий шах увидел у ворот своего дворца голодных оборванных дервишей, повелел накормить и щедро наградить их, что и было исполнено. Шах удостоился за это вечного блаженства, ибо явил милость и щедрость свою святым людям, а дервишей постигла адская кара за общение с царями, запретное для взыскующих бога.

Джезери обмер: Бедреддин, по сути дела, подтвердил, нет, усугубил дерзость халебского муфтия.

Что могло быть привычней и понятней, чем священный хадис в качестве аргумента? Истолковав его с помощью притчи, Бедреддин показал бессмысленность самого вопроса.

Рай и ад пребывают не где-то в ином мире, полагал теперь Бедреддин, а в человеческом сердце, в людской памяти. И достойным благодарной памяти людей может быть лишь тот, кто поступает по законам справедливости, в согласии со своей совестью.

Тимур почуял осужденье в ответе новоявленного факиха в дервишеском плаще. Но поди попробуй оспорить священный хадис. Он спросил, нахмурясь:

— Мне донесли: ты поносил наших воинов. Верно это?

Глаза Железного Хромца, видевшие столько кровавого и страшного, глядели прямо в лицо Бедреддину, холодные, выжидающие. Бедреддин выдержал их взгляд.

— Правда, государь! Я стыдил воинов, изменивших воинской клятве.