— Езжай домой. Передай мою любовь родителю, благословенье всем, кто обо мне знает. И упаси Аллах думать, что я останусь в сей темной теснине. Или вырвусь к свету, или умру.

Делать было нечего. Муса стал собираться в обратный путь.

Вместе с запахом вешних трав в Каир прилетела весть: полчища Тимура оставили свои зимовья в оазисе Гутах, что раскинулся по берегам быстрой Барады неподалеку от растерзанного Дамаска, и направились к Полуночи. Куда? На Кавказ? На Багдад? На Эдирне? И Шахне Муса заторопился: как-никак он был воином.

Тимур ушел завоевывать вселенную. Уехал Шахне Муса — постоять, если потребуется, за родную землю. Бедреддин остался со своим шейхом.

До сей поры у Бедреддина были только учителя. Для них важно было учение, а ученики — лишь постольку, поскольку они нужны учению. Ученики меняются, учение остается.

Шейх Ахлати был не учителем, а мастером. Ему важен был человек, единственный, неповторимый слепок всеобщего. Как отпечаток человеческого пальца — ни сейчас, ни в прошлом, ни в будущем не будет такого же. Все учения, методы, теории для него были только средством. Они должны меняться, когда исчерпывают свои возможности. Учения меняются, люди остаются.

Учителя сообщали Бедреддину сведения. О священной истории, о законах шариата, о рае и аде, об Истине. Они учили, как жить с людьми.

Для Ахлати дело заключалось не в том, чтоб рассказать об Истине, а в том, чтобы привести к ней. Истина не то, что выучивают, а то, чем становятся. Мастер не сообщал сведения. Он показывал. Как разбить стены отчуждения. Как избавиться от частичности и стать целостным. Показывал, как жить с самим собой.

Учителя, как положено учителям, держали Бедреддина на расстояний. Ученье — это работа памяти и суждения. Рассудок держит наготове дом, — если что не так, можно в него вернуться.

Постижение — это труд души. Он невозможен без доверия. А доверять — значит сжечь свой дом. «Взыскующий истины подобен птице, вылетевшей из гнезда и не нашедшей дороги обратно; она в смятении».

Шейх Ахлати принимал бытие целиком. Напивался существованием, как вином. И позволял Бедреддину приблизиться, чтобы принять участие, чтобы отведать. Но чем больше пил Бедреддин, тем становился исступленней.

Одну за другой завоевывал Тимур земли, сокрушал твердыни, разорял города — Дамаск, Урфу, Мардин, Багдад. Устилал поля трупами, воздвигал башни из живых людей. Давно задавил он в себе сердце, вытравил его в своих приближенных. Каждый его шаг по земле душил сердце в тех, с кем он сталкивался, кого миловал, кого жаловал, кого награждал. И чем больше становился Тимур повелителем, тем меньше оставалось в нем человека.

Бедреддин, сидя в каирской обители, совершал путь-восхожденье к себе и от одной стоянки к другой сокрушал твердыни мертвых суждений, разваливал стены себялюбия, вбирал живые реки всеобщей взаимозависимости, выстраивал нераздельность «да» и «нет». И все меньше становилось в нем от ученого факиха, от учителя-мюдерриса, от сына кадия, от мусульманина. Все больше — от человека.

Ничего нельзя получить, ничего не отдав. Чтобы получить себя целиком, надо было отказаться от целого мира. Он двигался внутрь, ничто не должно было отвлекать, мешать ему извне. Все чаще уединялся он в добровольном заключении. Без пищи, без света, без людей. Ахлати понимал его: чтобы достичь духовных благ, надобно отказаться от телесных.

И открылось Бедреддину, что до сей поры он не знал, кто он, ибо отождествлял себя с отраженьями: в глазах других, в их лицах, в их речах. Сначала тех, кто его любил, — матери, отца, родичей, друзей. Такие отражения он копил. То был его красивый образ. Но попадались и плохие отраженья — тех, кто презирал его, бранил, не понимал. Такие он подавлял. Но подавить, изгнать из памяти — не значит освободиться. Где-то в подполье они копились, создавая его уродливый образ, который внезапно завладевал им в порывах гнева, в ярости.

Так пришло раздвоенье, главная причина всех его несчастий. Пока ум разделен, не удается стать цельным, нельзя узнать, кто ты. Не потому ли Бедреддин, как, впрочем, большинство людей, был столь чувствителен к суждению о себе других, к отражению в зеркалах, что не был уверен, как ни старался это скрыть, в том, кто же он на самом деле?

Смешно: ведь и красивый и уродливый образ в одной цене, это тени, собранные от других, по-разному судивших, по-разному видевших, несхожих людей. Они ничего не говорят о нем. Как могут они знать, если он сам себя не знает? Как могут они знать его, если не знают себя?

Он попытался отбросить ложное «я». Но тут же получил другое: «Я отбрасываю „я“». И понял, что начал собирать отражения снова: глядите, мол, какой я прекрасный, лишенный себялюбья, как меня оценят.

Выйдя через сорок дней из кельи уединенья, он с горечью поведал об этом мастеру. Ахлати сказал:

— Ничего нельзя отбросить, можно только осознать.

И Бедреддин снова наложил на себя искус. Еще через сорок дней явилось пониманье: то, что он считал собой, — толпа миллионов впечатлений. И отторгнутые и принятые — они фальшивы. И когда он понял это — исчезла фальшь, пропала толпа, растворились границы между загнанным в подполье, отвергнутым и лелеемым, принятым. Жизнь стала не отрывочной, а цельной, беспрерывной, бесконечной. Видящий встретился с видимым. «Пес у края воды» разбил свое отражение, ринувшись в океан бытия. Только теперь до конца уразумел Бедреддин, что имел в виду Баязид Вистами, великий подвижник, воскликнув: «Я сбросил сам себя, как змея сбрасывает свою кожу. Я заглянул в свою суть. И — о! — я стал им!»

Бедреддин достиг такого состояния духа, когда путник чувствует себя вечным и бесконечным, как вселенная, неотделимым от нее, как волна от моря. Суфии называли эту последнюю стоянку «фана» — «небытие». Здесь кончался путь «тарикат» и начиналось истинное бытие — «хакикат».

Много лет спустя, основываясь на своем каирском опыте, Бедреддин так описал своим сподвижникам подобное состояние: «Путник лишается своих чувств. Нет, это не обморок, не сон. Въяве видит он, как тело его растет, расширяется, вбирает в себя весь мир. В себе самом находит он горы, реки, рощи, сады — все, что есть на земле. Мир становится им, а он становится миром. На что ни глянет — это он сам. Не находит ничего, что было бы не им. На что посмотрит — тем делается. В себе видит и атом, и солнце и не знает различия между ними. И время для него едино, начало и конец, безначальность и бесконечность сливаются в одном миге. Удивляется он, слыша от людей: „То было время Адама, теперь — время Мухаммада“. Потому как познал он исчезновение прошлого и будущего, неизменяемость времени, его мгновенность. А потом пропадает и это, исчезает весь мир множественности, наступает иное состояние духа… Передать словами нет возможности. Кто не испытал, не поймет».

Так записали рассказ Бедреддина писари тайн. Так внесли они его в книгу «Постижения».

Покуда Бедреддин в Каире осваивал мир своего духа, делал весь мир вещественный своим внутренним миром и шел к вершине «тариката», хромой Тимур близился к вершине своего могущества. Разгромив Багдад, ушел в свое логово в Карабахе. Перезимовал на вольных пастбищах гор, пополнил войско и вместе с весною двинулся на своего главного соперника по мирозавоевательству — османского султана Баязида Молниеносного.

Жарким летним утром сошлись их войска в широком поле в виду Анкарской крепости.

Вывезенные из Индии слоны Тимура потоптали Баязидову конницу.

Бежавшие к Баязиду из Золотой орды татарские вожди переметнулись к Тимуру — по духу, по языку его воинство было им ближе.

Изменили султану подначальные беи, надеясь получить от Тимура обратно свои уделы.

Разбежались по своим вотчинам сыновья.

Когда плененного султана подвели к Тимуру, Хромец рассмеялся.

— Убей меня, но не смейся надо мною! — в ярости вскричал Баязид.

— Не над тобой я смеюсь, — отвечал победитель. — Погляди, как прекрасен мир! А все сошлось на том, достанется он кривому или хромому.