— А чего это ты вчера в гараж зашел?

— Так, — говорю, — просто. Повидаться.

Ничего я ему не сказал. Какая тут дискотека?

На улице Юра догнал меня. Он был в тапках и с помойным ведром.

— Ваньчику своему, — сказал он, — не говори.

Он хлопнул меня по спине и пошел к дому. Отошел немного, обернулся:

— Отцу, слышишь? Отцу тоже не надо.

У нас в среду биология последняя. Выходим из кабинета — Борис Николаевич ждет.

— Вы что думали — поговорили и все? А ну пошли.

В лаборантскую заходим, а там и повернуться нельзя. Одних осциллографов две штуки, ещё приборы какие-то и коробки, коробки.

Физик говорит:

— Вы сюда посмотрите.

И открывает узенькую такую дверь. Я думал — она наглухо заделана, а там маленькая мастерская оказалась. С токарным станком даже.

— Шефы дали, — говорит Борис Николаевич. — Сначала думали — в большие мастерские пойдет, да только я тут из отпуска пришел, и вот — пожалуйста. Ну так что, начнем?

И тут загремело. Ваньчик говорит:

— Ой, я нечаянно.

А у самого глобус в руках. Ободранный такой, пол-Европы нету. Борис Николаевич глобус взял, перед собой поднял.

— Номер первый! Только у нас! Шаровая люстра — цветомузыка под потолком!

Потряс он этот глобус, а там гремит внутри, катается что-то.

— Это же надо, латунную ось сломали.

И вытаскивает оттуда две половинки.

— Так что делать будем? Новую искать или как?

Ваньчик говорит:

— Да ну ее, склеивать ее, что ли? Точно, Витька?

Я эту ось взял, посмотрел.

— Если горелкой, намертво можно спаять.

Физик половинки в карман засунул.

— Мнения ученых разошлись. Будем считать, что работа началась?

И увел нас из мастерской.

Мы с Ваньчиком коробки разбирали. Там чего-чего только не было: транзисторы, конденсаторы, катушенции всякие. У физика ящики как соты. Вот мы две коробки разобрали, за третью взялись — слышим, станок гудит.

— О, — говорит Ваньчик, — посмотреть надо.

И в мастерскую пошел. Ну и я за ним.

Нас, вообще-то, на станке учили работать, какую-то ручку даже вытачивать давали, только из наших, я думаю, никто, как Борис Николаевич, не умеет. Я ещё не сообразил, что он делать собрался, а уже стружка во все стороны летит. Станок-то маленький. Из-за Бориса Николаевича и так ничего не видно, да ещё Ваньчик мельтешит.

— Леха, — говорю, — стой смирно.

А Борис Николаевич нам махнул, чтобы шли своим делом заниматься.

Посидели ещё немного. Борис Николаевич станок выключил, из мастерской выходит.

— Шабаш!

На часы посмотрели, два часа прошло. Он к нам подходит, улыбается, а в руке держит что-то.

— Ну как?

И ту самую ось подает. И ведь все же сделал! Изломы резцом убрал, в обеих половинах отверстия высверлил и шпилькой их соединил. Ваньчик эту ось со всех сторон рассмотрел.

— Ну, — говорит, — вещь…

То свинтит, то развинтит, и так ее повернет и этак. Прямо не налюбуется.

— Что, — говорю, — Леха, это тебе не резисторы раскладывать?

Только это ведь Ваньчик. Сияет, как новый пятак, и ось гладит.

— Это работа, это да!

Перед школой задержались, я у Бориса Николаевича спрашиваю:

— А вы где так научились?

Он шляпу на очки сдвинул и говорит замогильным голосом:

— Многое ведомо мне…

Ваньчик вокруг физика так и ходит, так и ходит.

— Борис Николаевич, научите, а? Ну научите, Борис Николаевич. Нам тоже на труде показывали, скажи, Витька.

Сказал я. Жалко, что ли? У Ваньчика ведь вечно так: вынь ему да положь. Только, по правде, там и без станка работы будь здоров сколько. Борис Николаевич прибор какой-то откроет, а там пылища, ламп не хватает. Он зажмурится: «Ах-ах-ах! Глаза боятся!»

И тащит его к себе на стол.

А с Юрой мы почти неделю не виделись. Обиделся он на меня, что ли? Подумал, что не соглашусь, и обиделся? Или опять их куда-нибудь отправили? Прямо хоть у Ленки спрашивай, соседи как-никак.

Ваньчик ко мне в пять часов заявился.

— Ожидаются атмосферные осадки, — говорит, — пошли «ашникам» вкатим, а то скоро коробку зальет.

Мы в хоккейной коробке в футбол играем.

Вкатили. Стукали, пока мяч видно было. Подхожу к парадной — Юра на лавочке сидит.

— Ого, — говорит, — давай лучше постоим, а то скамейка совсем грязная будет. Ну как насчет завтра, один с кассетами съездишь?

Накрылась моя работа.

— Ну и хорошо. Вот тебе адрес, найдешь его там, и договоритесь. Вечером мне позвони. Не забудь.

Хоть бы спросил Ваньчик, почему я к Борису Николаевичу не иду. Надулся и все. Обижается, что я ему про себя не рассказываю, что ли? Ну и ладно, пусть что хочет думает.

На той бумажке адрес комиссионного оказался. Маленький такой магазинчик, а на витрине труба граммофонная. Я к прилавку подошел.

— Леню позовите, пожалуйста.

За прилавком дверь, продавец в нее ногой стукнул.

— Пигузов, на выход!

Внутри магазина что-то упало, потом затопали.

— Ну я, чего надо?

Стоит и дергается, как будто у него руки-ноги на ниточках. Так и хочется остановить его, честное слово.

— Надо-то чего, я на работе, между прочим.

— Я, — говорю, — от Юры.

Он меня за руку схватил — и внутрь. Там какие-то ящики, коробки и дверь во двор.

— Спятил? — шипит мне в ухо. — Тут кадры знаешь какие — жлоб на жлобе. Завидуют, что все достать могу. Вы меня что, под монастырь хотите?

Убивают его, можно подумать.

— Домой ко мне придешь. Через два часа, понял?

И опять ушел в своих коробках разбираться.

Я уж подумал — дороги из этих дворов не найду. Прямо лабиринты какие-то.

К Пигузову я пешком пошел. Топал до него, топал, а все равно ещё час оставался. Ладно, думаю, позвоню кому-нибудь, найду двушку и позвоню. Только ведь и звонить-то, как назло, некому: Ваньчик в лаборантской, а других телефонов наизусть не помню. Думал, думал — Ленкин вспомнил. Она его на своей половине парты написала, так эту половину мне как будто по телевизору показали. Ленка так Ленка! Позвоню, как будто уроки спросить. А там придумается что-нибудь. Я двушки не нашел, гривенник в автомат засунул, так поговорить захотелось. Кручу диск и соображаю: что придумается-то? У меня этот Леня в голове сидит, как четвертная контрольная, я, что ли, про него ей говорить буду? Базылева уже к телефону подошла.

— Але! — кричит. — Але!

А я трубку бросил и пошел из будки. Даже гривенника не жалко. Ну почему это такая ерунда получается? Ведь хорошее же дело делаем, а прячемся, как жулье какое-нибудь. Тому не скажи, этому не скажи! И не обманываем же никого. Или Юра этих своих знакомых стесняется?

Я слонялся незнакомыми переулками и все время перед Лениным домом оказывался. Какое-то место заколдованное.

Подумаешь, у кого какие знакомые бывают. До пенсии Юра будет им кассеты продавать, что ли? Наберем денег, и никакой нам Леня не нужен. Подумаешь, Пигузов. В магазин к нему, видите ли, нельзя.

Так время и прошло. На часы посмотрел — опаздываю. До самой квартиры как ошпаренный бежал. Звонков там целых три штуки. Я выбрал, который почище, нажал. За дверью ещё звенит, а уже — блямс! — дверь открывается. Как будто эта бабка так у двери и сидела. Смотрит на меня в щелочку.

— Тебе чего?

Я стою, соображаю, как сказать, а она губами жует и на меня смотрит.

— Гражданина Пигузова, — говорю.

Тут дверь опять — блямс! — захлопнулась. Надо было мне Леню спрашивать. А она, оказывается, цепочку снимала. Стоим в прихожей, бабка очки надела.

— К Леньке, что ли? А я думала — из милиции, как «гражданин»-то сказал. Без очков худо вижу.

И пошла. Я говорю:

— Бабушка, а комната его где?

— А ты понюхай, разит откуда — там наш Ленечка и живет.

Дверь сама открылась. Я и стукнул-то всего раза два. Пигузова не видно, а на диване лежит кто-то. Я говорю: