*

Брат Зап,

а также Кристофер Бакли и Джон Тирни

Господь — мой брокер

От автора

В конце каждой главы данной книги вы найдете один из Семи с половиной законов духовно-финансового роста. После каждого закона приводится рыночная медитация, рассчитанная на то, чтобы вы лучше уяснили себе Закон. Эти «медитации» главным образом принадлежат перу Кристофера Бакли и Джона Тирни, которых издатель в самом конце привлек к работе над книгой в попытке, по их словам, «оживить материал». Сотрудничество было не из самых приятных. Я ничуть не сомневаюсь в компетентности и профессионализме господ Бакли и Тирни, однако для общедоступного истолкования божественных принципов требуется некоторая деликатность. Мы не всегда сходились во мнениях относительно формулировки «медитаций», но издатель не раз объяснял, что «на современном рынке литературы по самосовершенствованию» требуется именно такая редакция. Эти слова я расценил как намек на то, что в противном случае книга не будет издана. Я согласился, однако надеюсь, читатель поймет, что приведенные в этих «медитациях» термины и примеры — не говоря уже о мнениях — принадлежат не мне.

По причинам, которые станут ясны позднее, в данном повествовании я вольно обращаюсь кое с какими фактами. Историки расходятся во мнениях относительно мелких подробностей жизни и творчества святого Тадеуша Фессалийского. Можете не сомневаться, однако, что все цитаты из произведений Дипака Чопры и других современных авторов приведены слово в слово, хотя в это и трудно поверить.

Брат Зап, монастырь Каны

АББАТУ, с сознанием того, что доброта и милость Господни беспредельны

Глава первая

Кризис в монастыре…

Аббат обретает духовного наставника…

Информация с небес

День начался так же, как и все дни в монастыре Каны — с перезвона колоколов и шарканья обутых в сандалии ног по потрескавшемуся линолеуму. В свое время это был полированный мраморный пол, но мрамор уже давно продали, чтобы расплачиваться за предметы первой необходимости в период тяжких испытаний. С нищетой мы к тому времени уже свыклись, но мало кто из нас представлял себе в то прохладное сентябрьское утро, насколько угрожающим становится наше положение.

Начинался второй год моего послушания, и я был глубоко взволнован: после традиционного годового молчания мне было вновь разрешено говорить.

Весь этот год я — молча — задавался вопросом о том, что думают обо мне братья монахи. Жизнь биржевого маклера с Уоллстрит я променял на жизнь, посвященную молитвам и покаянию, свой портфель — на четки, гул операционного зала фондовой биржи — на григорианские песнопения. Как-то раз, когда я, стоя на коленях, тщательно мыл линолеум (стараясь не слишком сильно нажимать на щетку, чтобы тот не потрескался еще больше), до меня донеслись слова брата Фабиана, сказанные брату Бобу: «Сдается мне, „брат Заправила“ покупал втридорога, а продавал по дешевке!» Эта обидная колкость упала на благодатную почву, и все монахи стали звать меня братом Запом. Никогда еще мне не было так мучительно тяжело не нарушить обет молчания, как в ту минуту, но потом я напомнил себе, по какой причине искал убежища, пытался скрыться от алчного мира. К тому же, надо признаться, эти двое были не так уж и далеки от истины. Как сказал мне мой директор-распорядитель в тот день, когда я был уволен из фирмы: «Сейчас наблюдается одна из самых благоприятных тенденций к повышению курсов за всю историю биржи. Как же вы ухитрились потерять так много денег наших клиентов?» Мне нечего было ответить. Я вышел и направился по Уоллстрит в бар Слаттери.

— С добрым утречком, — сказал Слаттери. — Как обычно?

Как обычно? Сколько же времени я уже сижу здесь по утрам, читая «Джорнал» и накачиваясь «кровавой Мэри»?

— Слаттери, — ответил я, — позвольте задать вам один вопрос, по-дружески: как по-вашему, я уже превратился в пьяницу?

Он задумчиво посмотрел на меня и спросил:

— А что, это мешает вам на работе?

— Уже нет, — признал я.

Это почти все, что сохранилось у меня в памяти о том дне. Очнулся я в подсобке, лежа на животе рядом с ящиком, полным бутылок с надписью «Кана 20-20» на этикетках. С большим трудом, приложив немало усилий, я встал на колени и тщательно осмотрел одну из бутылок, в которой, судя по виду, было красное с оранжевым оттенком вино. Я отвинтил крышечку и выпил глоток. Внезапно я пришел к убеждению, что жидкость, находящаяся сейчас у меня во рту, сильно отдает смесью виноградного напитка «Кул-Эйд» с аккумуляторной кислотой, хотя сам этой смеси ни разу в жизни не пробовал. Я выплюнул жидкость на пол и, шатаясь, поплелся в туалет прополоскать рот от скрипевшего на зубах осадка. Когда меня нашел Слаттери, я, уставившись в зеркало, сковыривал с зубов пятнышки, подозрительно напоминавшие частицы ржавчины. Слаттери уже закрывал заведение на ночь, но я, чувствуя неприятный вкус во рту, принялся молить о чашечке кофе. Он налил мне чашку за стойкой бара.

— Знаете что, — оказал он, когда я, обжигаясь, пытался отхлебнуть кофе, — наверно, вы не созданы для Уоллстрит. Гляжу я на вас тут по утрам и думаю, что хотите вы только одного: удрать с биржи. А ведь это можно и без выпивки сделать.

Его слова обожгли меня сильнее, чем кофе, хотя и не так сильно, как вино. Возможно, я и вправду не был создан для работы на бирже.

— Удирайте отсюда, — настаивал Слаттери. — Поезжайте за город. Помните, как выглядит трава?

Он показал на календарь, на котором было запечатлено нечто, похожее издалека на сельскую местность — какое-то поле с коровами. А может, и с овцами. Я был не в состоянии отличить одних от других на яркой, красивой фотографии.

— Это овцы или коровы? — пробормотал я.

— Это монахи, пьянь слепая.

— Ах да, верно.

Это была пасторальная сценка. Монахи, занимающиеся чем-то пасторальным. Возможно, с овцами. Я по-прежнему был не в состоянии разобрать.

— Почему монахи? — спросил я. Он пожал плечами:

— Это они делают «Кану 20-20».

Я вздрогнул и глотнул кофе.

— Я пролил немного в подсобке. Прошу прощения. Я вытру.

— Отвратное пойло, — сказал Слаттери. — Здесь им торговать нельзя. Я отдаю его пропойцам. Зато там чудесные места, добрейшей души создания, да и причина, черт возьми, уважительная, не правда ли?

— О чем это вы? — спросил я. — Об овцах или о монахах?

Туман в глазах, этом древнем зеркале души, рассеялся уже настолько, что я сумел наконец разглядеть изображение на календаре. На заднем плане, на покрытом зеленью холме над монахами в винограднике, возвышались кирпичное здание и церковь.

— А места там, похоже, и вправду чудесные.

— Я был там после смерти жены, — сказал Слаттери. — У них есть комната для гостей — без особых изысков, одна только койка. Отродясь так спокойно не отдыхал. Вам, наверно, там понравится. Правда, судя по всему, винодельня для вас сейчас — не самое подходящее место.

— Слаттери, — сказал я, — даже если это пойло будут подавать в Центре Бетти Форд, его и то никто пить не станет.

Слаттери улыбнулся, а я выпил еще один глоток кофе.

— Ну что ж, — сказал он, — возможно, вам и стоит поехать в Кану.

— А далеко это от Уоллстрит?

— Миль двести, — сказал Слаттери. — Если попадете в Канаду, значит, проехали.

В Канаду я не попал. А неделька в Кане, в монастырском доме для гостей, растянулась на два года. Отдых от профессиональной деятельности превратился в профессию, в призвание свыше.

Когда я пел в то сентябрьское утро вместе с остальными монахами, приятно и покойно было чувствовать себя таким далеким от материального мира со всеми его приобретениями и утратами, со столь редким достижением согласия между людьми.

Когда я уже собрался было, как обычно, пойти проверить, не побило ли за ночь морозом виноградную лозу, Аббат сделал внеочередное объявление.

— Прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, — произнес он нараспев, — все соберитесь в калефактории[0]. Я должен вам кое-что сообщить.