— Та ничего такого! — громко заговорил Василек. — Просто в сельсовет вызывают… Бывайте, тетечка! — и пошел напрямик через поле к своему хутору.

«Как он вырос», — подумала Софья, глядя вслед. Василек вдруг обернулся, приложил ладони ко рту и закричал:

— Маринк-а-а но-чева-а-а-а ста-а-лась!

Она поняла: дочка осталась ночевать.

Василек старше Маринки на два года, но вышло так, что он, переросток, учится с ней вместе. За дочку Софья спокойна: не первый раз ночует у подруги. Далеко все-таки. Грязь. В хорошую погоду дочка всегда возвращалась домой. Мать еще издали замечала, как она шла рядом с Васильком, о чем-то разговаривала с ним. И каждый раз думалось: «А что, может, и сдружатся?»

До Грабовки пять километров. Софья встала рано, приготовила завтрак, сложила в узелок пирожки для дочери, совсем было собралась, да вспомнила — забыла поставить воду в печку. Чугун оказался пустым. Кинулась к колодцу и второпях утопила ведро. Рассердилась на себя и уже решила было не идти в сельсовет. Но тут же подумала: «А вдруг что важное?» Накинула на плечи платок и, выйдя из калитки, неожиданно встретилась с Лукой Адамчиком. Лука Лукич сразу потребовал бумажку, что пришла из сельсовета, перечитал ее, шевеля губами и хмурясь, сказал:

— Дождались. Так и знал — сгонят.

— Не дай бог, что вы, Лукич, — усомнилась Софья. — Может, насчет страховки? Трошки не доплатила…

Подняв косматые черные брови, он взглянул на нее, как на девчонку, ничего не смыслящую в жизни:

— С Бычкова всех согнали… А ты что, святая?

Всю дорогу думала Софья о хуторе. Из головы не выходили слова Лукича. Ой, как трудно свивать гнездо на новом месте! Григорий пятнадцать лет копейку к копейке откладывал. А сколько трудов!

В сельском Совете было шумно. Несколько человек, стоя у стола секретаря, о чем-то спорили, беспощадно курили. Софья поздоровалась и, узнав, что председатель у себя, подошла к двери. С минуту переминалась с ноги на ногу, не решаясь войти, хотя хорошо знала председателя, уроженца Синих хуторов. Все-таки неловко, может, там кто есть? Дверь неожиданно открылась и в ней показался сам председатель Иван Туркевич. Молодой, приземистый, в той же гимнастерке защитного цвета, в которой вернулся из армии.

— А-а, Ивановна! — весело произнес он. — Входите, давно жду.. Очень хорошо, что вы поторопились, а то чуть было в Князевку не уехал. Столько работы!

Софья опустилась на стул, положила на край стола узелок.

— Ну, наверное, догадываетесь, зачем вызвал?

— Думаю, скажете, — робко отозвалась она.

— Скажу. Конечно, скажу, — улыбнулся председатель. Он закурил и, придав голосу серьезность, продолжал: — Многих, как вы знаете, переселили. Хутора, как бельмо на глазу. Пришла очередь.

Софья потянула к себе узелок:

— И меня сгонять?

— То есть, как это — сгонять? — удивился председатель. — Никто вас сгонять не собирается. Будем планово переселять.

— Не в лоб, так по лбу, — сказала она и поднялась со стула.

— Да вы не волнуйтесь.

Но она как будто не слышала, стояла бледная, встревоженная. Большие карие глаза светились непонятным светом. Вдруг повернулась, заговорила, не то обвиняя, не то жалуясь:

— Ну, других сгоняете, так там — мужики! А я ж одна, как былинка в поле… Свет на мне клином сошелся, чи што?

Туркевич молчал.

Не ее первую приходилось переселять. Сколько потребовалось терпения, уговоров, сколько нервов… Люди, прожившие десятки лет на хуторах, цеплялись за них, как репьи за подол. Иные не могли расстаться с хозяйством, потому что знали, с каким трудом оно наживалось. У некоторых же и хозяйства — кот наплакал, так нет, тоже упорствовали. А почему — и сами не знали.

— Хутор мешает колхозу, — снова заговорил Туркевич.

— Я сама колхозница, — ответила Софья.

Но тот даже не взглянул на нее.

— К каждому хутору своя дорога, — продолжал он. — Сколько земли пустует. А потрав сколько… Да и жизнь какая — ни кино, ни радио, живете, как волки!

— Родители так жили, и мы проживем.

Туркевич промолчал. Это была первая встреча с хуторянкой Валькович, и он не стал ее слишком омрачать.

— Ладно, мы тут с Ферапонтом Кузьмичом посоветуемся. А вы тоже подумайте.

Грустная, расстроенная возвращалась Софья домой.

Подойдя к хутору, она увидела Маринку, сиротливо стоявшую на крыльце. И тут только вспомнила про пирожки. Да разве не забудешь!

— Где ж вы были, мама! На концерт опаздываю…

— Гуляла! Где ж я была!.. — сердито отозвалась мать. — С хутора гонят, а тебе — концерт! Хоть бы каплю о жизни подумала. Взрослая уже!..

Маринка знала, что их должны переселить. Она слышала об этом в Грабовке и совсем не удивилась, а обрадовалась. Наконец-то сбудется ее мечта. В Грабовке веселее. Там и клуб, и библиотека. А главное, близко в школу! Хоть последний год отоспится, не будет вставать в пять часов утра и спешить на уроки.

— Это же хорошо, мама.

— Глупство! — огрызнулась мать.

Софья достала из-за пазухи ключи и стала открывать замок. Руки ее тряслись, все еще не могла успокоиться. А войдя в дом, бросила на кровать плисовый сак и, хлопнув дверью, что вела на кухню, застучала там посудой. Маринка слышала, как что-то грохнуло на пол, зазвенело. Мать всплеснула руками, завозилась, кряхтя, очевидно, подбирая черепки. Маринка стояла у окна и только прислушивалась, понимая, что говорить с матерью в такие минуты бесполезно. Но когда сели за стол, не выдержала:

— Живем, как в лесу… Скука.

— Не к чему нам веселиться! — отрубила мать.

Разговор опять прервался. На концерт Маринка не пошла: уселась в уголке, раскрыла учебник ботаники. Но мешали другие мысли: «Как же так, — думала она, — мама сама жаловалась на хуторскую жизнь. А теперь…» В памяти вставали долгие зимние вечера. Сидит, бывало, мать на лежанке, смотрит в угол и вздыхает: «Хоть бы кто пришел, доченька!» Но кто? Самые близкие соседи — Адамчики, а до них больше двух километров.

Зимою Маринка с утра до позднего вечера находилась в школе. А то и совсем не возвращалась. По воскресеньям тоже не сидела дома. Поест и к подругам — на Синие хутора. Это еще дальше, чем до Адамчиков. А когда приходила, нередко заставала мать с заплаканными глазами. В такие минуты она начинала что-нибудь рассказывать, чтоб только развеять мамино горе. И они долго не ложились спать. А едва занимался рассвет — под окном, как всегда, появлялся Василек:

— Э-ге-гэй, Маринка! — кричал он.

И они поспешно уходили в Грабовку, боясь опоздать на уроки. Случалось, особенно в холода или распутицу, Маринка подолгу жила в Грабовке и, наконец, соскучившись по матери, неожиданно заявлялась — радостная, сияющая. И тогда мать прижимала ее к груди, как маленькую:

— Родненькая ты моя!

Разводила самовар, поила дочку чаем и все подкладывала ей варенье на блюдечко.

…Яблони расцвели как-то сразу, за одну ночь. Стояли белые, красивые, как невесты, собравшиеся к венцу. Придя с поля, Софья подолгу любовалась ими, подходила к своей заветной, что протягивала ветки к самой дорожке, и жадно вдыхала тонкий ароматный запах. Сад не давал ей покоя. Просыпалась ночью и с тревогой поглядывала в окно: а нет ли заморозков? А то облокотясь на подоконник, всматривалась в темноту. И тогда вдруг начинало казаться, что там не яблони, а белоснежные простыни, которыми чья-то заботливая рука прикрыла деревья до рассвета.

Маринка готовилась к экзаменам и почти не появлялась на хуторе. Мать по-прежнему коротала свое одиночество. Она была довольна тем, что ее не трогают, что с переселением все заглохло. Не беспокоили и соседа. Но случилось другое. К Луке Лукичу приехал агроном Шабунин. Он составил акт о потраве колхозного жита и потребовал, чтобы хозяин расписался. Лука Лукич понял, чем пахнет, и стал отказываться, но видя, что агроном настаивает, открыл шкаф и поставил на стол бутыль с настойкой. Агроном пить не стал. Лука Лукич встревожился, и когда Шабунин вышел и стал усаживаться в бричку, стоявшую у крыльца, хозяин незаметно сунул ему бутыль под сиденье.