— Неужто крикнули?

Отчетливо громыхнула автоматная очередь, затем вспыхнула яростная и густая перестрелка, будто в Корабликах столкнулись рота на роту. В центре выселок плеснул огонь, но тут же погас. Взлетели ракеты, рассыпаясь на неживые искорки.

Неужели мощная засада? Выходит, ждали, и Настя в самом деле вела двойную игру? Может, действительно, следовало идти вчетвером, глядишь, отбились бы. А вдвоем сейчас там скучновато. И на подмогу бежать, это все равно что в омут кидаться вниз головой. Антон будет биться до последнего. А Вепрев? Вроде бы свойский парень да чего-то в нем недостает. Или виноватость живет в душе за полицейское прошлое, или партизанской крепости еще не набрался. Если переметнется снова, то и им с Илюшей несдобровать. Обязательно наведет на след. Благоразумнее, конечно, скрыться отсюда, да как уйдешь, если неизвестно, что с товарищами. Вдруг ребята будут сюда отходить, и не дай бог, если кто-то окажется раненым. Нет, уходить нельзя.

— Степ, а Степ, — Хоробрых иногда звал своего командира по имени, как старшего брата, и Мелентьев не возражал. — Выручим?

— А ты знаешь, что там деется?

— Не-ет.

— И я тоже. И кто там? И сколько их? То-то и оно. Если немцы полезут сюда, уйдем дном оврага, к реке, а там на ту сторону. В случае чего, каждый добирается самостоятельно.

Стрельба постепенно стихла, раздавались лишь одиночные выстрелы, будто огрызались псы. С равными промежутками по-прежнему взлетали и гасли ракеты.

…Светало. Вопреки всему у Мелентьева теплилась надежда, что Синице и Вепреву удалось ускользнуть. Не в таких переплетах бывали. Но вот из Корабликов выскочил мотоцикл. За рулем сидел немецкий офицер в черном плаще, а в люльке дремал рыжий детина с младенчески розовым лицом. Обдав овражек пылью и бензиновым чадом, мотоцикл сгинул за бугром. На проселок выехала подвода, за которой строем шагали полицаи, не меньше роты. Когда повозка поравнялась с овражком, Степан разглядел в ней Вепрева. Лицо в ссадинах и синяках, глаза закрыты, возможно, Иван без сознания. А спеленали его вожжами на совесть. Здоровому богатырю не выпутаться, а этот еле жив.

Синицы не было.

Илюша схватился за автомат. Степан предостерегающе отвел его руку: сдадут у мальчишки нервы, саданет очередь и ног не унесешь. Двое против роты. А полицаи теперь злые, как осенние мухи.

— Не дури! — прошептал Степан. Илюша Хоробрых заплакал.

Когда полицаи скрылись из виду, Мелентьев, сбив фуражку на затылок, удрученно произнес:

— Е моё, рупь с четвертью…

И так, и эдак прикидывали — что делать? Вот загадочку подкинули подлые полицаи. Легче всего, конечно, убраться в лес. Но возвращаться в отряд, не выяснив, что произошло в Корабликах, они не имели права. Ждать ночи, чтоб наведаться в выселки? С ума можно сойти от ожидания. Двинуть сейчас? А что? Полицаи сделали свое черное дело и смотались восвояси. Что их могло здесь еще удерживать?

По кромке оврага приблизились к реке и, прячась за каждый кустик и выступ, проникли в Кораблики с юга. Сунулись к крайней хате, перемахнули через плетень и очутились во дворе. Степан плечом толкнул дверь — закрыто. Только теперь заметил, что ставни забиты досками. Да тут никто и не живет. Вон как густо зарос двор лебедой и полынью.

Путаясь в картофельной ботве, двинулись к следующей избе. Илюшу Степан оставил во дворе. Он спрятался не то за сундук, не то за ларь, приставленный к саманной стене хлева. Мелентьев толкнул дверь сапогом, и та податливо распахнулась. Выждал, нацелив в проем автомат. Никого. Уже смелее шагнул в прохладу сеней, где пахло кислым, будто прели овчины. Рывком открыл дверь в избу, снова притаился, готовый открыть стрельбу. Никого. Переступил порог и заметил, что лаз в подпол открыт, рядышком с ним лежит квадратная крышка. Из подпола подала голос хозяйка:

— Леша, ты, что ли?

— Нет, это не Леша. Выходи-ка лучше знакомиться, — ответил Степан.

— Ктой-то еще тута объявился? — недовольно проговорила хозяйка, показываясь из лаза с четвертной бутылью в руках. Заметив Степана и поняв, кто он, воскликнула: — Ой! — и снова нырнула вниз. Степан улыбнулся:

— Не шибко вежливо! Выходи, выходи, меня бояться не надо!

Хозяйка не торопилась. Степан вдруг рассердился:

— Долго я буду ждать?

Это возымело действие. Хозяйка скорехонько выпорхнула из подпола и закрыла лаз крышкой. Росточка маленького. Потрепанное житейскими невзгодами старчески сморщенное лицо тоскливо куксилось, а в карих еще молодых глазах неуемно светилась тревога.

— Ой, лишенько, — бормотала она, глядя на Степана снизу вверх, — я ж ничого не знаю-не ведаю. Антошку, балакали, Синицу ночью прикончили.

— А Настю?

— Так ее ж нема, ее ж давно нема.

— И с полицаями она не приезжала?

— Ее мабуть гестапо заарестовало.

— Ладно, а в деревне есть кто?

— А як же? Лешка да с ним еще четыре хлопчика.

— Полицаи?

— Ой, лишенько, — поняв, что проговорилась, заныла хозяйка. — Да ничого я не знаю-не ведаю…

— Они что, за самогонкой обещали прийти?

— Да Лешка же…

— Когда?

— Да мабудь гдей-то иде.

— Ладно, но чтоб тихо!

Степан выскочил в сенки, позвал Илюшу, сказал:

— Придет полицай — пропусти. Появятся другие за ним, патронов не жалей. Усек? Дуй не стой! Укрытие надежное?

— Подходящее!

В избе хозяйка, примостившись на лавке и опустив руки меж коленей, только что не ревела. Степан вспомнил, как однажды Синица поминал своего однополчанина Лешку Лебедева, теперь полицая. Вот и объяснилось, почему Лешка задержался, — в родной же деревне, да еще победитель липовый, самогонки вот захотел. И задержался с дружками. На всякий случай спросил:

— Этот Лешка — Лебедев никак?

— Ой, лишенько, наш он, як и Антошка…

Между стеной и русской печкой был закуток, в котором в добрые времена по зиме держали телят и кур. Он был скрыт выцветшей голубенькой занавеской. Степан устроился там. Тесновато, плечи не расправишь, ноги не вытянешь, а ждать надо затаившись, как мышь. В сенках смело затопали сапоги, скрипнула дверь и веселый баритон спросил с порога:

— Давай, Мотря, свою святую водицу!

— Лешенька, миленький, сейчас, одну хвылыночку, — затараторила хозяйка. — Ой, Лешенька, ой, лишенько…

— Погодь, да ты и не припасла?

— Долго ли, Лешенька…

— Давай пошвыдче, бо мы торопимось.

Степан отодвинул занавеску, понимая, что хозяйка наводит полицая на мысль, что дело не чистое, а тот туго соображает. Лешка оказался крепышом лет тридцати, с румянцем во все щеки. Только нос пуговкой, несерьезный нос для полицейского мундира. На ремне за плечом винтовка немецкого образца.

— Слышал я о тебе от Антона Синицы, — тихо проговорил Мелентьев, приблизившись к полицаю. Тот резко обернулся, попятился, стремясь снять с плеча винтовку. Степан усмехнулся:

— Не колготись. А эту балалайку дай мне, дай, не стесняйся, — Степан содрал у него с плеча винтовку и гаркнул:

— Стоять! И руки!

Полицай покорно вздернул руки. Хозяйка спряталась в подполе.

Степан приказал ей:

— Вылазь да поживее!

А когда она, вконец расстроенная, вылезла, стараясь не глядеть на Лешку-полицая, Мелентьев сказал:

— Веревку!

— Ой, лишенько, — опять запричитала она, но веревку притащила. Попробуй не принеси, если в избе появился еще один молоденький партизан и, привалившись к дверному косяку, держал автомат наготове, нацелив его на полицая. Степан, сдерживая себя от ярости, спросил Лешку:

— Что же ты сотворил с другом своим Антоном, подлая твоя душа?

Лешка глянул на Степана исподлобья, зубами заскрежетал — прямо страсти-мордасти. Степан накрепко связал полицаю руки и ноги, заткнул рот черной тряпкой, взятой в печурке.

— Мы еще с тобой покалякаем, время у нас будет, — сказал Степан, когда дело было закончено. И повернулся к хозяйке:

— Чтоб было тихо! Что случится, пеняй на себя!

— Ой, лишенько… — заныла Мотря, но Степан и Илюша уже выскочили во двор. Мелентьев сказал: