Правда, нам, хрычковцам, партизанский налет тоже обошелся дорого. В отместку за него гитлеровцы всю, до плетня, сожгли деревню. Плетями и резиновыми дубинками перепороли всех крестьян. Тогда и отбили они такой дубинкой внутренности моему и без того хворому старику. Мы вытерпели все муки и в землянках до самого прихода наших маялись, а все равно и выжили, и остались, как были, советскими.

Осенью сорок третьего года чуем — и в Петрово какого-то человека окаянные застрелили. От нас туда недалеко, хотели некоторые сбегать, посмотреть: не наш ли чей? Однако побоялись: убьют. А потом слышим — нет, не здешний. Совсем еще молоденький, лет восемнадцати не будет, черноволосый, красивый такой… Откуда пришел за своею смертью — поди, узнай…

Хвастовство среди полицаев пошло, — ну и ну, будто целый отряд партизанский разгромили! Антонов, так тот даже награду ждал от немцев. “Вот я каков, — куражится, — с первого выстрела ихнего командира — р-раз, и готов!” А какой командир, какой отряд, если всего только парнишечку этого с пьяных глаз порешил? Может, и не виновного ни в чем, думали мы тогда. Разве у мертвого спросишь, кто он да откуда?

Похоронили его, а вскоре и вспоминать перестали: у каждого своя беда — горе день и ночь на горбу сидит. И только когда наши пришли, а потом начали приезжать люди из Пскова, из Ленинграда и расспрашивать о фашистских зверствах, опять в народе разговор пошел: кто такой, тот убитый, откуда? А ответа никто дать не мог: Антонов успел сбежать, документы какие, если и были при убитом, давно уничтожили. Одно слово — безвестный.

Может, так и остался бы безвестным, если б не приехал этот самый ученый из Ленинграда. Он и опознал в убитом своего сына, когда по велению вещуна — отцовского сердца — могилку его разрыли. А как опознал, расскажут комсомольцы в Старищах и в Петрово, которые помогали профессору. Бригадир колхозный из Старищ расскажет, Лида Александрова: она, говорят, больше других старалась…

Зосима Петрович сложил и спрятал подписанный свидетельницей протокол. Вот и еще один этап пути по старому следу врага пройден. Надо двигаться дальше. “Осталось немногое, — думал подполковник, — Старищи и Петрово. Но это немногое сулит самое главное, быть может, наиболее важное во всем следственном деле”. В Старищах жил и свирепствовал Антонов. В Петрово погиб все еще не известный юноша, почти подросток: погиб от руки Антонова. Теперь это неопровержимо подтверждается не только заявлением сына предателя, тоже бывшего полицая Алексеева, но и свидетельскими показаниями, собранными во время командировки. Что же еще нужно сделать? И как сделать, чтобы не была упущена ни одна важная мелочь?

Буданов не умел и не мог раздумывать, когда в этой же комнате кто-либо пусть даже неслышно занимается своими делами. Присутствие рядом человека, хотя бы и самого близкого, хотя бы жены, нарушало строй мыслей, мешало сосредоточиться, рвало тонкую нить логических рассуждений. Зосиме Петровичу не терпелось остаться одному, и лучше всего — не в комнате, а где-нибудь под открытым небом, подальше от человеческого жилья, от любопытных глаз знакомых и незнакомых. Не терпелось потому, что, он чувствовал, пришло время окончательно и детально продумать последние шаги, которые должны будут завершить эту командировку. И, заторопившись, подполковник принялся облачаться в высохшую одежду.

— Куда же ты? — всполошилась старушка. — Оставайся, сейчас Анютка придет, будем обедать…

— Нет-нет, — решительно покачал Зосима Петрович головой. — Спасибо, не могу. Время не ждет, мать. Впереди еще много работы.

Пожав на прощание маленькую руку хозяйки, он выбрался из избы и быстро зашагал по дороге. Дышалось легко, полной грудью, — оттого ли, что день стоял солнечный, звонкий, насквозь пронизанный бодрящей осенней свежестью, или просто по-человечески было хорошо от сознания близкого окончания очень трудной поездки. Мысленно составлял самый подробный перечень задач, которые надо решить в кратчайший срок.

Первое: есть ли очевидцы убийства юноши в деревне Петрово? И если есть, обязательно найти и допросить свидетелей этой трагедии.

Второе: сегодня же выяснить фамилию ленинградского ученого, по возможности, его адрес и, если удастся, написать профессору (трудно писать такие письма!) и попросить сообщить, для чего он вскрывал могилу погибшего, что обнаружил в ней.

Третье: послать запрос и, теперь это уже можно, направить словесный портрет Алексея Антонова эстонским чекистам. Создать такой портрет не составит труда, свидетели в достаточной мере обрисовали внешний облик преступника. Пусть эстонские товарищи выяснят, там ли скрывается предатель, а если там, то где он находится и что делает, чем занимается.

Все? Да, пока все. Остальное покажет обстановка. А вот и деревня Старищи уже выплывает из-за пологого холма. Деревня, от жителей которой подполковник ждет самых ценных данных.

Здесь жил Антонов и большинство его соучастников. Возможно, что и сегодня тут живут некоторые из бывших полицаев — и амнистированные недавно, и такие, на руках у которых, как принято говорить, нет крови советских патриотов. Живут, пользуются всеми правами, как и те, кого они предавали своим хозяевам-фашистам (Буданов даже зубами скрипнул при этой мысли). И больше того, — посмей-ка кто-нибудь бросить в лицо такому подонку хлесткое, как пощечина, слово “предатель”. Обидится, еще и в суд подаст на “оскорбителя”! Нет, с ними Зосима Петрович разговаривать не будет. Во всяком случае сегодня он не сможет разговаривать с такой мразью. Понадобится для дела, опросит потом (Буданов едко усмехнулся: “Тоже в качестве свидетелей”), хотя опросы их едва ли принесут пользу: ворон ворону глаз не выклюет. Надо найти честного человека.

По аналогии вспомнился один из подобных судебных процессов над группой предателей, головорезов из эсэсовского карательного батальона. Судили четырех мерзавцев, на поиски которых чекисты затратили немало сил, времени и труда. Один из этой четверки после войны устроился кладовщиком на шахте в Донбассе; другой — завхозом на лесопункте в Архангельской области; третий работал по прежней, довоенной своей специальности — вагонным проводником на железной дороге; а четвертому — подумать только — удалось пробраться на оборонный завод. В дни процесса Буданов подолгу всматривался в их сумрачные лица, внимательно прислушивался к односложным, увертливым, обтекаемым ответам на вопросы членов военного трибунала. “Служили ли вы в войсках СС?” — “Да, нас заставили служить…” — “Принимали ли участие в карательных действиях против партизан, в репрессиях над советскими патриотами?” — “Да, наш батальон ходил в карательные экспедиции, приказывали стрелять — мы стреляли, но лично я не убил ни одного человека…”

Невинные овечки, чуть ли не агнцы божий! “Заставили”, “принудили”, “силой загнали…” Но когда начали выступать свидетели, когда один за другим заговорили немногие, кому чудом посчастливилось не попасть на виселицу, не угодить под пулю во время массовых расстрелов, не погибнуть в лагере смерти, — по огромному залу суда пронеслась волна леденящего душу гнета: да как же земля до сих пор могла носить этих извергов, с ног до головы покрытых пролитой ими кровью тысяч ни в чем не повинных советских людей?!

Были и там свидетели из бывших предателей — полицаев. Тоже давали показания. Но ни один из них — ни один! — не показал на процессе правду. Выкручивались, юлили, отделывались безликими “не видел”, “не знаю”, и — ни слова правды. Тогда-то впервые и подумал Буданов и произнес про себя стародавнюю русскую поговорку: “Ворон ворону глаз не выклюет”.

Деревня вытянулась вдоль длинной неширокой улицы двумя рядами приземистых домов с потемневшими от времени бревенчатыми стенами, с крышами, кое-где испятнанными буровато-зелеными проплешинами мха. “В одном из них и Антонов жил, — с неприязнью подумал подполковник. — Разреши ему, он и теперь вернулся бы. А вот новых домов не видно. Значит, берегли, сволочи, свое логово, на других деревнях отыгрывались…” И чтобы скорее покончить со всем этим, невеселым и неприятным, свернул к воротам ближайшего дома, из-за которых слышался равномерный, ритмичный визг пилы. Глянул поверх забора — возле сарая закутанная в платок женщина пилит дрова. Видно, работа эта ей не в новинку: движения рук равномерны и сильны, пила раз за разом все глубже вгрызается в сухое сосновое бревно.