Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Как во время Тридцатилетней войны. Тогда — религия. Сегодня — идеология.

— Эрнст сказал бы, — улыбнулся Блондин, — идея, или религия — и то и другое значит: верить безусловно, и любая терпимость остается за скобками.

— И ты тогда это сказал Вальтеру?

— Нет, таким хитрым я тогда еще не был.

— И ты, значит, уверен, что мы выиграем войну, Цыпленок?

Блондин снова улыбнулся:

— Я надеюсь. Знаю только, что будет, если мы ее проиграем. — Он воткнул сигаретный окурок большим пальцем в траву. — Хотел бы, чтобы здесь была пара американцев или томми.

— Русских тебе недостаточно?

— Чепуха! Если бы они здесь оказались, у них бы открылись глаза, и они бы не только смотрели, но и поняли бы, что хуже — красный или коричневый.

Они бежали рядом некоторое время. Каждый обдумывал слова другого, пока Блондин вдруг не сказал:

— Ты помнишь историю с собакой? — И, когда Петер не ответил, продолжал: — Когда я с Вальтером стоял на восьмом посту у рейхсканцелярии и дворняга чуть не устроила национальное чрезвычайное положение, не помнишь? Ты хочешь меня обмануть или действительно не знаешь этой истории?

— Не помню.

— Нет? Такое было дело, я тебе должен обязательно рассказать.

— Ничего не имею против, к тому же если угостишь еще сигаретой.

Когда они закуривали, Блондин улыбнулся, предвкушая, но потом сразу стал снова серьезным, когда заметил, как кто-то вытягивает сигарету у него изо рта.

— Прокля…

— Когда рассказываешь, курить не нужно, — улыбнулся Эрнст, рукой с сигаретой постучал по каске, остался стоять и снова немного отошел от Петера и Блондина.

— Типичный, — вздохнул Блондин.

— Типичный, — растянул в улыбке лицо Петер. — А что тогда произошло с собакой?

— А, ну да. Я с Вальтером стоял на сдвоенном посту у рейхсканцелярии. Улица была черна от народа. Все ждали фюрера. Для нас это означало стоять дольше, несмотря на то что нас давно уже должны были сменить. Стоять с карабином «на плечо» и не шевелиться. И даже бровью не вести. Ни на что определенное не смотреть, глаза устремлены вдаль. Конечно же знаешь, когда, например, капля пота сантиметр за сантиметром протекает по складке между носом и щекой, а потом повисает и дрожит в уголке рта. Зудит как тысяча чертей. А следующая капелька уже в пути, и тебе хочется сдуть ту, из уголка рта, чтобы она слетела, хочется почесаться, а ты — не можешь. Или когда течет за воротник, а потом вдруг начинает зудеть вся спина! Не сильно, а так, немного. Но когда это привлечет внимание, когда ты это заметишь, становится все хуже и хуже, и уже чувствуешь, как болит все тело. Рецепт только один — не думать об этом. Так говорят те, кто ни разу не стоял на посту. Ну да, что меня тогда отвлекло — хоть плачь, хоть смейся! В любом случае пес прошел ограждение и стал ходить кругами по свободному месту. Обычная дворняга с кривыми лапами и хвостом-баранкой. Некоторые люди в форме начали хлопать в ладоши, зашикали, и при этом успешно… особенно среди зрителей, потому что те начали хохотать и отпускать дурацкие шутки. Это доставляло удовольствие и дворняге, и, поскольку он был берлинцем, он сильно огрызался, сел на нижней ступеньке, почесался, оглядел людей в форме, не осмеливавшихся подойти ближе. Потом он стал медленно подниматься вверх, ступенька за ступенькой. От Потсдамерплац донеслись возгласы: «Хайль!» Эта собачья скотина от многочисленных возгласов «Хайль!» испугалась, взяла свое колотящееся собачье сердце между своих четырех лап, преодолела последнюю ступеньку — и вдруг оказалась перед деревянным цоколем. Пес посмотрел вверх. Пара черных лаковых сапог, пара штанин, а то, что было над этим, — для него было высоко. Но это был я. Пес поднял морду кверху и подозрительно обнюхал мой левый сапог. Не знаю, что тогда я чувствовал, но был более чем доволен, что товарищ Хвост Баранкой проковылял к Вальтеру. Гордостью Вальтера были его сапоги: с короткими и узкими голенищами, блестящими, словно черный отполированный мрамор. А потом началось. Кажется, сапоги Вальтера понравились псу больше моих. И в то время как кортеж фюрера сворачивал под ураганные крики «Хайль!» на Фоссштрассе, четвероногий почувствовал нестерпимое желание. От страха и волнения он, недолго думая, поднял заднюю лапу и пустил струю на салонные сапоги Вальтера! И только взрывной грохот каблуков друг о друга перед взятием «на караул» испугал возмутителя спокойствия, и, пока Гитлер поднимался по ступеням рейхсканцелярии вверх, тот пустился на своих кривых лапах вниз.

— И даже позабыл о приветствии, — улыбнулся Эрнст, неожиданно появившийся позади Блондина и Петера.

— Чепуха! Смеялись не только народ и «ЛАГ», но и фюрер!

— Надо мной — нет.

— Как так? — спросили Петер и Блондин почти одновременно.

— Надо мной Адольф не смеялся. — Эрнст был совершенно серьезен. — Хотя… хотя со мной был похожий случай. Это было почти так же, и как раз за год, а может быть, и за два до твоего случая, Цыпленок. И тоже была собака! Случай выглядел совершенно так же, как и твой.

Эсэсовцы под Прохоровкой. 1-я дивизия СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер» в бою - i_022.jpg

Пост № 8 у рейхсканцелярии.

— И тоже на восьмом посту?

— Нет, такие посты меня слишком напрягали. Нет, это было дальше в глубине, в саду.

— А что там было?

— Там я стоял на посту. На самом деле я сидел, а потом — прилег.

— Ты спал на посту?

— Да, задремал. А потом зажурчало, и я вскочил! Брюки и сапоги — мокрые. А пес на кривых лапах с хвостом кольцом — был таков! И слава богу!

— Эрнст, он что, тебя обоссал?

— Да, и слава богу! Потому что почти тут же пришла проверка караулов. Один придирчивый унтерштурмфюрер.

— Ну и? — улыбнулся Петер.

— И я ему доложил.

— О собаке?

— Цыпленок, я что, дурак? Нет, о срочной естественной надобности и невозможности покинуть пост. Я даже получил поощрение! «Приведете себя в порядок, солдат, и освобождаетесь от следующей смены!»

Эрнст осклабился, Петер рассмеялся, а Блондин покачал головой:

— Спать на посту, и вместо ареста — поощрение, и все благодаря собаке!

— Да, слава богу, унтерштурмфюрер не проверил мои кальсоны. А они-то были сухие!

Теперь захохотали все трое, и Блондин кивал Эрнсту, как будто хотел сказать: «В порядке, Петер снова в порядке». Петер резко прекратил смеяться:

— И, несмотря на это, он знал!

— Кто? — спросил Блондин. — Что он знал?

— Вальтер знал, что он погибнет! В последний вечер перед атакой он рассказывал о доме, о своем брате, о школе и о девушке. Ты знаешь, что он еще не спал ни с одной женщиной?

— Вальтер? — Блондин не знал, улыбаться ли ему или притянуть губу к носу. И он сделал и то и другое. — Он? И ни разу? Это шутка, Петер!

— И вовсе нет. Я тоже смеялся, про износ от девушек, но он сам говорил. Без шуток.

Теперь блондин притянул к носу губу: «Странно, а может быть, и нет. Вальтер выглядел изумительно. У него на каждом пальце было бы по девушке. Ему не надо было прибегать к нечестным приемам. Ему достаточно было улыбнуться, и птичка прилетела бы сама. Слишком легко. Без всяких трудностей. Слишком порядочно? Слишком глупо? Или все дело в воспитании? Национальная политическая академия — все чисто. И акробатика в постели — честный мужчина и чистая женщина».

— Странно все это, — сказал он наконец. — Но я думаю, Петер, такого сорта у нас парни еще есть.

Он повернулся. За ним бежали Куно и Камбала. Тяжелый, грубый и мрачный один, длинный, неловкий и трезвомыслящий — другой. И тому и другому — восемнадцать-девятнадцать лет. Правее шли Пауль, Йонг и Зепп. Ни одному из них нет и двадцати. Когда они могли? Когда были пимпфами, школьниками? В восемнадцать — добровольно в армию. Когда? Скорее всего — в армии. Быть может, со шлюхой в Берлине? На нее солдатского жалованья не хватит. С подружкой во время отпуска на родину? Или на полигоне? Или здесь с какой-нибудь «маткой»? Слишком молоды для постели, но достаточно взрослые, чтобы подохнуть. А я? Ну, давай, попробуй. С начинающей, которая выглядит так же глупо, как и я. И в отпуске с солдатской женой — да и тогда скорее из-за жареной картошки.

25
{"b":"243288","o":1}