На долгие часа Василий уходил в горы писать свою первую книгу.

Он писал увлекаясь на столько искренно, что пожалуй переживал больше, совершенно забываясь, что пишет книгу, и переживая горел творчески — рыцарски так горячо что не успевал записывать наплывающие мысли и образы — и нервничал.

Однако потом овладел собой и работа пошла стройно, но со сдвигами.

Отвлечений было много: поездки в Батум, в театр, на бульвар, гости, знакомства, купанья, возможности.

Кстати — приехала из Перми Соня.

Этак в конце июля у Василья открылась сильная малярия и Он временами начал тяжко страдать от припадков.

Все же в часы облегченья Он работал и Землянка заканчивалась.

Всех потянуло домой в Пермь.

Стали радостно собираться.

Кама вдруг показалась чудеснее Зеленого Мыса, а домашнее тепло теплее южного солнца.

Перед восторженными глазами Василья появились последние страницы Землянки — и это ему помогло.

Поехали в Пермь морем.

Дальше — Волгой.

Осенняя Кама действительно встретила дружно-приветно.

Пароход шумел меж гор и стихал у лугов.

На пристанях продавали арбузы.

Снова началась купеческая жизнь: суетная, шумная, пьяная, веселая, широкая.

Василий жил Землянкой.

К Августе явился с докладом управляющий и — еще ласковее называя ее кумушкой — заявил, что денег за кавказское лето он перевел нам очень много и много потрачено по дому.

Я чуял что управляющий — жулик.

Поэт бредил своей первой книгой.

Землянка снилась каждую ночь по разному.

Наконец в сентябре Василий уехал в Петроград издавать свой роман.

Через месяц книга была готова: печатала Общественная польза, которой ведал С. Елпатьевский.

А. Измайлов, В. Боцяновский обещали Василью дать статьи о выходе Землянки, но помешало событье.

В день вывода Землянки из дому скрылся Лев Толстой, а потом его болезнь и смерть.

Землянку сначала замолчали, но после большой статьи А. Измайлова в Русском Слове стали писать насмешливо-звонко.

Особенно журналы подхватили из Землянки птичий язык:

Этот птичий язык цитировался с особенной веселостью.

Редакции делали предупрежденья, что если кто встретит автора Землянки, — то с ним придется говорить на птичьем языке.

Во всяком случае Землянке отдавалось острое вниманье — книга быстро разошлась.

Прекрасное издание, бумага верже, обложка и рисунки яркого Бориса Григорьева и друзья Садка Судей — помогли успеху.

Василий и я торжествовали.

Василий — взволнованный рожденьем Землянки — веселый вернулся домом в Пермь и победно — гордо вручилъ с огненной любовной надписью (и благодарностью) свою книгу Августе.

Однако та далеко не обрадовалась, когда стала читать Землянку после похабщины барыни Вербицкой.

Совершенно неподготовленная к Искусству она, как и все родственники, отнеслась к книге отрицательно, не желая слушать и учиться у автора о пришествии нового чистого во имя формы творчества.

Все просто плюнули на книгу.

Плюнули (и плюют теперь) пермские газеты, испугавшись революционного Духа и вкуса Землянки.

А когда из Петрограда с аккуратной — как всегда — любезностью стали приходить конверты Бюро газетных вырезок (Василий вступил в члены Общества помощи интеллигентным труженникам) и в них оказались рецензии газет о Землянке, рецензии полные острот, насмешек, а частью серьезного признанья дебютанта — авторитет Василья дома пал и Августа заявила, что ей стыдно за автора, над которым смеются газеты и журналы.

Торжество Поэта сменилось неиспытанной печалью.

Сердце сжалось в неизбывной тоске.

Нездешне светлые творческие мысли и поэтические гордые образы, которыми проникнута утренняя Землянка, трепетные мечты о новом искусстве футуристическаго Слова и рядом пошлая действительность — бездарно купеческая жизнь с вербицкими и чарскими, с управляющим и кумушками, с наследством и родственниками, с кретинизмом и пермскими газетами — всё это сбило Поэта с толку и заскучал Василий, заметался, забился в одиночестве, затуманился в угаре мещанства.

А так хотелось работать, творить, размахнуться.

И никого небыло около — кто мог бы почуять Истину — кто мог бы дружеским светом вниманья согреть расцветающую жизнь Его.

Он затаенно смолк.

Я же на первый момент как то потерялся что-ли перед возрастающей наглостью семейной какофонии и сильно начал нервничать отстаивая Поэта.

Но скоро расправил свою волю и стал затевать какого либо совершенья.

И час настал.

Я решил летать на аероплане — дальше.

Поэту затея сразу понравилась: Ему так недоставало к полетам ищущаго Духа — полетов тела под облаками, недоставало стремительнаго освобожденья в небо.

А я подумал:

— Поэт будет моим благодарным пассажиром на аэроплане и главное Он и Я станем истинными футуристами своих воздушных дней Аэровека.

Я уехал в Петроград, а там с известным авиатором Лебедевым решил ехать в Париж: кстати я никогда небыл заграницей.

Кинематографической сменой панорамы началась моя заграничная европейская жизнь.

Несколько дней в Берлине принесли много яркого, величественно-культурного, современного, все удивило до преклоненья и больше всего знаменитый зоологический сад и колоссальные кофейни, где я за кофе курил идеальные сигары.

Проехался по крышам и по подземной железной дороге, на гоночной моторной лодке по Шпрее, пил баварское пиво.

Видел в цирке Эдипа — постановку Макса Рейнгардта, памятник Рихарду Вагнеру.

Великолепный вокзал.

Дальше.

В день — в Брюсселе — видел Сенну с аристократического французского верха, закруженного ветром брюссельских кружев, был на фламандском низу демократической Бельгии.

Дальше.

Париж.

Остановился в гранд-отель на площади Гранд-Опера.

Взял автомобиль, помчался бульварами по площадям Бастилии к июльской колонне, — башни Эйфеля, Луврского музея, Согласия с Луксорским обелиском, Карусели, Л'Этуалэ с триумфальной аркой.

Вечером стоял на балконе своего номера изумленный электрическим океаном огней.

Поехал по казачкам Монмарта, напился абсенту, в Мулен-руж шампанского.

В следующие дни взялся за работу: начали с В. А. Лебедевым ездить на аэродром, в Иссиле-Мулино, а там — аеропланные мастерские, ангары, авиационные школы, полеты.

Пассажиром я поднялся на фармане и весь Париж развернулся пестрой скатертью.

Перед полетом выпил стакан коньяку на случай более легкого раставанья с жизненной суетой, выпил и сам авиатор.

Полет оказался пьянее: мне совершенно вскружило голову и я — кажется — заорал во всю глотку от наплыва энтузиазма.

Было жутко-ново до божественности ощущенья, до ясности райских галлюцинаций, до сумасшедшей красоты.

От счастья испытанного полета два дня я невыходил из кабаков Монмарта, упорно исследуя абсент — любимое орошенье Артюра Рембо и Верлена.

Подошел чудесный праздник Карнавал Микарем.

Согни тысяч жизнерадостных парижан с утра, во всяческих маскардностях, с оркестрами, колоссальными цветами, плакатами, песнями и весельем рассыпались по бульварам.

Встреча белых королев Карнавала у Луврского музея была украшена прилетом аероплана, с котораго авиатор бросал королевам (выборным работницам) живые цветы и конфетти.

А вечером от щедрого бросанья конфетти — улицы на четверть покрылись разноцветным бумажным снегом.

Мой подъем на башню Эйфеля в сильный ветер заставил меня искренно оценить высокие достиженья столицы Мира.