— Миш, ой, Лев, ты представляешь… я сижу тут себе… пью, беседую… — мне захотелось положить голову на ладонь, но локоть соскочил со стола, и я чуть подбородком на угол не легла с размаха. — Ты меня жалеешь… а Муза, — я всхлипнула, — там одна.
Сосед не перебивал. Смотрел на меня и только.
— Сидит старушка… и плачет. Так! — Я вскочила с диванчика, цапнула за горлышко полупустую бутылку, буркнув: «Мне нужнее», и направилась к выходу. — Я пошла.
— Куда?
— К Музе.
Лев догнал меня в прихожей, остановил и слегка обнял. Я решила, что сейчас меня целовать будут, закрыла глаза и вытянула губы. Но он только прижался щекой к моей щеке и прошептал: «Держись. Станет плохо, приходи. Я жду».
— О’кей, — кивнула я и вывалилась на площадку.
Дверь в мою квартиру была не заперта. А я ведь, уходя, о ключах даже не подумала…
Муза сидела на своей кровати и обеими руками прижимала к животу подушку в розовой наволочке. Влажные прядки только что подкрашенных волос висели над ушами, сквозь них просвечивал бледно-желтый череп, свекровь смотрела под ноги. На полу валялась фотография — Миша, Яна и торт с двадцатью семью свечами.
Я всхлипнула: «Мама».
Она подняла голову. Когда-то раньше я слышала фразу: «На нем лица не было» — и считала ее выдумкой, преувеличением. Как это не было лица? Куда оно делось? Теперь знаю — растворилось. В бесконечном горе. Только глаза плавают, как две голубые бусинки в блюдце молока.
— Деточка, — всхлипнула Муза, — ты вернулась…
— Вернулась, мама, вернулась.
Я брякнулась на постель, уронила в складки одеяла ополовиненный армянский и обнята старушку.
— Я так не хотела, так надеялась…
— Я знаю, мама…
— Ты у меня такая чудная, такая добрая девочка, — шептала свекровь, и слезы текли на розовую, в оборочках, подушку. — А эта… — Муза дотянулась до фотографии носком пушистой тапки, — Мишу не любит. Она вся корыстная…
— Я знаю, мама, знаю…
Меня заклинило на этих словах. Я гладила Музу по круглому плечику и понимала, что ни черта не знаю. Но догадываюсь о многом.
Восемь месяцев назад, в октябре, мы со свекровью ездили в Норвегию. Судя по полароидным снимкам и Мишиным словам, Яна уже имелась в наличии. Где она пряталась? Почему свекровь уезжала, раздраженная северной страной, холодной погодой, молодыми и весьма симпатичными ребятами из русских специалистов? Музу все раздражало. Она неустанно ворчала на сына и тянула меня назад в Москву. Тогда Миша их и познакомил?
Бедная Муза. А я еще считала, что много вру. В сравнении с остальными Мухиными я агнец божий, в их шкафах скелеты очередью стоят…
Странно, но гадкие, мстительные чувства ушли. Вероятно, каждая женщина интуитивно подбирается к правде. Чувствует разлад, непорядок. И когда первая волна боли схлынула, остался лишь очевидный вопрос: «А чего ты ожидала, милочка?» Действительно… я нерешительно топталась у собранных чемоданов, писала редкие письма и послушно не звонила мужу домой. «Я сам буду звонить вам из офиса. Так дешевле», — сказал Миша. Интересно, Яне было запрещено поднимать трубку и отзываться на междугородные звонки? Вряд ли. Она работает в туристической фирме, и международные звонки чаще шли ей.
Но Сима Мухина — примерная жена. «Не звони», — сказал муж. И я не звонила, даже когда Муза захворала.
— Ты меня прости, деточка, — всхлипнула свекровь, — я ведь не со зла…
— Я знаю, мама, знаю…
— Эта поганка Мишу околдовала. Одного мужа за океаном бросила… другого нашла. Она ведь из невест по брачным объявлениям, хитрюга. А ты у меня, — Муза булькнула носом и махнула толстой лапкой, — такая славная, такая добрая… Нам ведь хорошо было? — Свекровь подняла ко мне заплаканное лицо. — Как же мы теперь будем?
— Нормально. Как раньше жили, так и будем.
Пусть они там в своей Норвегии мерзнут… Кстати, вы скоро бабушкой станете.
— Чьей? — не поняла старушка и испуганно покосилась на мой живот. На восемь месяцев он не смотрелся.
— Ребенка Яны и Миши.
— Ни-за-что! — по слогам произнесла Муза, словно ее позволения кто спрашивал. — Только через мой труп!
Трагедия оборачивалась гротеском. Муза притопывала пушистыми тапками и грозила круглым кулачком в сторону севера.
— Ты глянь, что задумала!
— Муза Анатольевна, успокойтесь и начинайте радоваться. Бабкой станете.
Муза послушно утерла лицо и подняла с пола фотографию. Никакой приязни в ее взоре так и не появилось. Суровая свекровь будет у Яночки.
— Селедка норвежская, — фыркнула Муза, но бросать снимок на пол не стала. Убрала в карман халата.
— Вы там познакомились? — спросила я.
— Ага. Миша ее в кафе привел. Познакомься, мама, это моя приятельница. «Приятельница»! — только что не плюнула Муза. — Видали мы таких приятельниц! Картинку мне подарила… Помнишь?
Я помнила. Норвежские фьорды из белого песка, море из перламутра, скала из отшлифованного кусочка гранита… Забавная вещица. Муза категорически отказалась взять картину в Москву. А я еще настаивала, идиотка! Сейчас бы народные промыслы норвежских кустарей порхали фанерой с восьмого этажа! Не знаю только, чья бы рука их запульнула — моя или Музина…
— Я вашу челюсть потеряла, — проблеяла я.
— Да? — Муза подумала секундочку и махнула лапкой. — И пес с ней. Новую сделаем?
— Сделаем, мама. Самуил Лейбович из отпуска вернется и сделает.
— Так он здоров? — Муза громко высморкалась и посмотрела на меня.
— Я надеюсь.
— Аппендицита не было?
— Не было, — вздохнула я и потупилась. Хотела рассказать о маньяке Гальцеве, да удержалась. Не то время. Пусть старушка немного успокоится.
Уснули мы в Музиной комнате, на ее кровати, крепко обнявшись. Свекровь боялась меня выпустить, словно невестка могла исчезнуть в ночи навсегда, оставив ее с Людвигом.
К бутылке армянского мы так и не прикоснулись. Она закатилась под ноги, и мы перекатывали ее пятками из одного конца постели в другой.
Утром Муза Анатольевна приготовила мой любимый завтрак — сырники из творожной массы с медом. Вместо муки, для крепости, свекровь добавляла в творог манную крупу, взбивала яйцо, и сырники получались невероятно пышными и красивыми.
Сама Муза выглядела так себе. В ночных треволнениях она забыла накрутить влажные волосы на бигуди и утром бегала по кухне, напоминая перевернутую швабру. Вставные химкинские зубы красоты ей также не добавляли.
— На выходные я поеду с Галкой в Колотушино, — поливая сырники медом, объявила я. — Увы, Муза Анатольевна, но я уже дала ей обещание. Надо картошку окучить.
— Езжайте, деточки, езжайте. Развейтесь.
Как хорошо не врать! Удовольствие, сравнимое с удовольствием от сырников с изюмом!
Не знаю, что чувствовала Муза, но расстались мы после крепких троекратных поцелуев в духе приветствий застойного коммунистического руководства. Мы искали друг в друге поддержку. Как страны СЭВ. Одни — против всех.
По дороге на работу я искала в себе сомнения, пыталась обнаружить хоть что-то из сожалений и разочарований. Но не находила. Может быть, речевка «Миша умный, добрый, чуткий, нежный» постепенно превратилась в форму давления на психику, и я выставила защитный барьер? Так бывает. Хочешь как лучше, получаешь обратный результат. Нельзя себя насиловать. Если первоначально речевка проходила с восклицательным знаком, то позже в конце ее появился знак вопроса.
Едва я открыла дверь своего кабинета, на письменном столе ожил телефон. На определителе стоял номер Зайцевой.
— Алло. Привет, Галина. Как дела?
— Привет. Меня твой бандит звонками одолел…
— Какими? — ревниво насторожилась я.
— Вечером позвонил, узнал твой домашний номер, утром ни свет ни заря ему твой рабочий понадобился…
— Галя, во-первых, он не бандит. Во-вторых, не мой…
— Ой, я тебя умоляю! Мне по маковке, в какой группировке твой Лева служит…
Мысль о том, что соломенная вдова снюхалась с бандитом, будоражила воображение романтически настроенной Зайцевой. И доказывать ей по служебному телефону, кто есть «ху», бесполезно. Зайцева уверена, что физиономист из нее хоть куда, она братков за версту чует. Якобы. Два года назад у Галины был роман с престарелым, но очень шумным братаном. После этого в наших кругах Зайцева считается крупным специалистом по названной публике.
