Однажды Эмма нашла под подушкой у мужа газетную вырезку.

В ней излагалась история Мюллера, жителя Бремена. Его уволили с завода. Каждое утро в шесть — как и прежде — Мюллер вставал, одевался и выходил на улицу. Но шел не на свой завод, а на другие — искал работу. Когда повсюду услышал «нет» отправился на берег реки Везер и утопился.

Подробное описание того, как Мюллер совершил самоубийство, как привязал к бедру двадцатикилограммовый камень, скрутил себе жгутом руки, было подчеркнуто карандашом.

— Я поняла, о чем думал Клаус.

— И что вы сделали?

— Что я могла сделать? Положила заметку обратно под подушку, будто не читала ее. Спустя недели две Клаус был уже окончательно сломлен, совсем пал духом. Вскоре у нас не осталось ни пфеннига. Тогда я снова, во второй раз за эти годы, сказала ему: «Так дальше продолжаться не может». Он опять не стал возражать. Молча взял кисти, краски и ушел. Ушел к собору собирать милостыню. Он был гордый. А тут Диль — нищий! И сердце его не выдержало.

Эмма, пригубив вино, долго молчит. Я показываю мою книгу, в которой рассказывается о них. Показываю и письма читателей. Некоторые адресованы не мне, а Эмме. Например, это, от Михаила Матвеевича Косорукова, рабочего из Горького:

«Уважаемая фрау Диль! Прочитав о вашей семье, мы все — жена, две дочери (одной девятнадцать, а другой семнадцать лет) и я — поняли: вы совершенно не виноваты в случившемся. Виновник — общество, в котором жил ваш муж. Оно не то что не ценит ярких личностей, а боится их и старается от них избавиться всеми правдами и неправдами. Мы сочувствуем Вам и просим: держитесь, не опускайте руки. Попробуйте организовать выставку картин Клауса. Это трудно, но если бы получилось, было бы замечательно. Пусть хоть после его смерти восторжествует справедливость».

Эмма нервно теребит салфетку.

— Передайте им большое спасибо. Но они не правы: я — убийца собственного мужа.

— Это вы не правы. Дело вовсе не в вас.

Она поднимает на меня глаза.

— На днях я прочитал об исследовании ваших кёльнских социологов. Они установили, что среди людей, оставшихся «не у дел», смертность в два раза выше, чем у тех, кто работает. И тяжело болеют безработные в два раза чаще. Выбросьте из головы всякие глупости!

— Не надо меня утешать, — не поддается Эмма.

— Я и не утешаю. Если бы у вас не на словах, а на деле защищали права человека, не было бы ни преступлений фашистов, ни самоубийц, таких, как Клаус. А то привечают, чествуют бездарного недоучку с кастетом в руках и обрекают на нищету одаренного художника! Терроризм молодчиков из гамбургского «Фронта» и история Клауса — в общем-то, две стороны одной медали.

— Может быть. Но очень уж тяжка для меня эта медаль… — Эмма грустно усмехается.

Вышла газета коммунистов «Унзере цайт»

Чтобы отвлечь ее, предлагаю пройтись. Покидаем кафе и минут через десять оказываемся на Аденауэраллее. Здесь мало людей. Столица ФРГ вообще раза в четыре меньше Кёльна и раз в шесть — Гамбурга, ее население не превышает трехсот тысяч, а вечерняя жизнь практически разворачивается на одном пятачке — в старой части города. Бонн не зря окрестили «главной деревней страны». Иногда шутят еще злее: «По своим размерам Бонн вдвое меньше центрального кладбища в Чикаго, зато вдвое мертвее его».

Эмма молчит, она целиком занята своими мыслями. Когда мы подходим к фонарю, останавливается и достает из сумки фотографии: вот Клаус у своей новой картины, вот их свадьба…

Вскоре мы простились. С тех пор я больше не видел эту женщину. Но часто вспоминаю нашу последнюю встречу. Удалось ли хоть в какой-то степени успокоить Эмму?

Возможно, в трудный момент она вела себя не идеально. Тем не менее двух мнений быть не может: конечно же, не Эмма — убийца Диля. Да, Клауса убили, хотя в него не стреляли из пистолета, не ударяли ножом. Его убивали долго и изощренно, применяя различные приемы психологического террора: «заговор молчания», угрозы, увольнение. И наступил трагический финал.

Кто знает, если бы Диль не впал в полное отчаяние, продолжал бороться, может быть, однажды и раздался бы выстрел. Ведь такое случается, когда моральное воздействие не срабатывает.

— Всем выходить с поднятыми руками! Сопротивление бесполезно! Всем выходить! — выкрикивал в мегафон мужской голос.

Лилиан в испуге вскочила и бросилась на балкон. Сна не осталось ни в одном глазу.

Весь квартал оцеплен полицейскими. Одни стоят на коленях, прицеливаясь из автоматов, другие расположились на крышах домов, третьи скрываются за деревьями и кустами. Они не спускают взглядов с соседнего здания.

— Что хотят от Смитов? — удивилась Лилиан.

— Не понимаю. Они честные люди, — пожала плечами мать.

Внизу на улице события развивались как в детективном фильме.

Дверь дома раскрылась, с поднятыми руками стали выходить насмерть перепуганные чернокожие. Полицейские бросались на каждого и — уже в наручниках — вели к автомобилю.

Последней появилась женщина — высокая, лет тридцати. К ней ринулись сразу четверо, прижали к стене дома, стали выкручивать руки. Негритянка попыталась оттолкнуть одного из нападавших, и тогда полицейский, выхватив револьвер, приставил к ее виску. Еще миг — и раздастся выстрел.

В эту секунду щелкнул замок наручников.

И вот машины понеслись прочь.

Какая там школа — одиннадцатилетнюю Лилиан била нервная дрожь, она рыдала. Тщетно ее пытались успокоить родители, хотя им самим было не по себе.

Вечером по телевидению передавали последние известия. Как обычно — сплошь об убийствах, грабежах, изнасилованиях. Потом диктор сообщил:

— Сегодня на улице Хэмптон-роуд в Гарден-сити, городе неподалеку от Нью-Йорка, арестована опасная террористка Ассата Шакур, совершившая два года назад побег из тюрьмы. В ее задержании участвовали тридцать четыре полицейских и двадцать пять сотрудников специальных сил по «борьбе с терроризмом». Почти сутки они находились в засаде, дожидаясь удобного момента для начала операции, и провели ее слаженно и смело.

На следующий день информация была гораздо короче: полицейские схватили не Шакур, а похожую на нее негритянку, дальнюю родственницу семьи Смитов.

Террористка по-прежнему на свободе, она представляет угрозу для каждого из нас, — сказал диктор. Он показал фотографию и объявил: тот, кто поможет задержать женщину, получит пять тысяч долларов.

Щедрый «гонорар»! Почему же Ассату Шакур оценивают так высоко?

Она родилась в 1947 году в Северной Каролине. Много мрачных рекордов у этого штата. И по числу тюрем — их около восьмидесяти. И по количеству «цветных» заключенных: из каждых десяти арестованных шесть негры или индейцы, хотя восемьдесят процентов жителей штата — белые. И по активности ку-клукс-клана, он там поистине всемогущ.

Ассате было семь лет, когда она впервые пошла в библиотеку. Ее с матерью даже на порог не пустили. Вход только для белых.

В тот день девочка впервые почувствовала, что она — «человек второго сорта».

Потом она это чувствовала постоянно: и в Северной Каролине, и в Нью-Йорке, куда переехала их семья.

С детства Ассата писала стихи — талантливые, но почти всегда грустные: о том, как «продажна правда в руках богачей», как «оскорбляют людей словом, будто плетью».

Она продолжала писать стихи в Манхэттенском колледже, где училась на факультете истории и социальных наук, и в школе негритянского гетто Нью-Йорка — Гарлеме, где, пойдя по стопам матери, работала учительницей. В Гарлеме Шакур стала защищать права негров.

Тогда, с конца 60-х годов, ее принялись травить — теми же методами, что по другую сторону океана. Ассату оскорбляли по телефону и в письмах. «Солидные» издания отказывались печатать ее стихи. За ней по пятам ходили ищейки из полиции. Директору школы, где она преподавала, недвусмысленно объяснили: в твоих интересах избавиться от «бунтовщицы», и ей пришлось уйти с работы.