— Я своими глазами видел в Берлине у одной гестаповской сучки абажур из человеческой кожи. Какой-то узник концлагеря поплатился жизнью за то, что у него была необычайно красивая татуировка.

— Нет, Эрвин, тот лагерный «номер» пошел на абажур не из-за наколки, — сказал трезвым голосом Адольф Гауфф, — а за то, что он был врагом рейха.

— Перестань трепаться. Ты не на нацистском митинге. Цивилизованный каннибал — это гораздо более мерзкое существо, чем то дитя природы, что варит суп из миссионеров, не сняв с них заношенных носков.

Карл понял, что затеянный Эрвином разговор заходит слишком далеко.

— Обер-лейтенант Штиммерман и вы, господа офицеры. Прошу закончить ужин. Всем немедленно на отдых. Обстановка изменилась. На завтра намечаются вылеты.

— Болван, — сказал зло Карл Эрвину, когда они остались наедине. — Тебя однажды повесят за твой длинный язык, чтобы не болтал лишнего. Я сегодня случайно узнал, что Адольф Гауфф — человек Гейдриха. Это подсадная утка из имперской службы безопасности. Будь предельно осторожен с ним, и никому ни слова об этом…

Первый сентябрьский вылет мог быть последним для Карла фон Риттена. Они вылетели на свободную охоту в паре с Бюттнером.

— Над линией фронта в квадрате 45–62 звено русских истребителей. Высота две тысячи пятьсот, — передал по радио офицер наведения.

— Пойдем, пощекочем нервы, — сказал Карл ведомому.

Зайдя со стороны солнца, они свалились на тройку И-16. После неожиданной атаки фон Риттена правый ведомый задымил и начал разворачиваться на свою территорию. Но Бюттнер длинной очередью поджег его. И тут же сам попал под огонь пары И-16, которых они не заметили. Отсекая Бюттнера от советских истребителей, Карл пошел в лобовую атаку. Бочкообразный силуэт фюзеляжа И-16 трепетал синеватым пламенем пулеметных очередей. Снаряды Карла прошли мимо цели. На выводе из атаки он отвернул вправо, но советский самолет продолжал доворачивать в ту же сторону, не желая выпускать его живым. Удар стремительно несущихся друг на друга самолетов был ошеломляюще силен, хотя они соприкоснулись только крыльями. Карл на несколько секунд лишился сознания, а когда оно начало возвращаться, почувствовал, что падает. Вероятно, при ударе его самолет развалился, и его выбросило из кабины.

Мысли и рефлексы были заторможены, первый сигнал сознания, дошедший откуда-то издалека, утверждал, что он находится в свободном падении и летит со свистом, разрезая воздух невесомым телом. Второй сигнал, поданный инстинктом самосохранения, приказал ему найти и выдернуть вытяжное кольцо парашюта. Все осознавалось тягуче-медленно. Мысли ползли словно мухи, попавшие на липкую бумагу. Чувство страха еще не появилось. Вероятно, оно еще не дошло до нервных клеток, заторможенных чудовищной перегрузкой, разрушившей его машину.

И только после того, как его встряхнул динамический удар раскрывшегося парашютного купола, Карл полностью пришел в себя и увидел, что метрах в трехстах от него на парашюте барахтался второй человек. Это был советский летчик, который тщетно тянул за парашютные стропы, пытаясь скольжением уйти на свою территорию. Но было ясно, что он приземлится на немецкой стороне.

Из-за скольжения русский летчик потерял высоту гораздо раньше, чем Карл, и приземлился первым. Не успел он освободиться от накрывшего купола, как на него навалилось несколько солдат в серо-зеленых мундирах.

Карла на аэродром доставил вездеход, любезно предоставленный командиром мотопехотного полка, в чье расположение он опустился.

Посмотрев в зеркало, Карл ужаснулся: белки его глаз налились кровью. Видимо, в момент столкновения произошло кровоизлияние. Переодевшись и приведя себя в порядок, он явился к командиру авиагруппы, чтобы доложить о случившемся.

Келленберг в кабинете был не один. Там находились офицер разведки и переводчик, а за отдельным столом, на котором лежала расстеленная карта района полетов, сидел советский летчик в разорванной на плече коверкотовой гимнастерке. Карл сразу понял, кто это. На голубых петлицах краснело по три квадратика. «Старший лейтенант, — подумал Карл, но, увидев на рукаве гимнастерки нашитую красную звездочку, поправился, — политрук». Белки глаз летчика, как и у Карла, были кровавого цвета. «Значит, мы с ним испытали и пережили одно и то же». И Карл почувствовал невольную симпатию к этому мужественному парню, который защищал свое небо, не щадя жизни.

Политрук был молод, голубоглаз, светлые волосы подстрижены под бокс. Правой рукой он придерживал левую, вывихнутую при пленении. «А он похож на арийца больше, чем допрашивающие его», — подумал фон Риттен.

Келленберг пригласил Карла сесть. Переводчик продолжал допрос, прерванный его появлением.

— Господин подполковник требует показать на карте место базирования вашего полка и других авиационных частей, которые вы знаете.

— На этот вопрос я отвечать не буду, — твердо сказал политрук.

— Кто командует вашим полком, сколько в нем самолетов и сколько летчиков? — поинтересовался Келленберг, приглаживая волосы, заметно поредевшие на темени.

— Повторяю, что отвечать на вопросы, связанные с разглашением военной тайны, не буду.

— Хорошо, — повысил голос командир авиагруппы, — переведите ему, что с ним будут беседовать в другом месте и не столь любезно… Можете забирать его, — сказал Келленберг, обращаясь к офицеру разведки. — Да, спросите пленного, не хочет ли он посмотреть на летчика, с самолетом которого столкнулся?

— А что мне на него смотреть? Фашист он и есть фашист…

Политрук повернулся и, стиснув зубы, чтобы не застонать от боли, тяжело зашагал, припадая на поврежденную при прыжке ногу.

«Так вот они какие — русские», — подумал Карл, глядя в спину уходящему пленнику. Его оскорбило равнодушие русского летчика и слова, которые перевел переводчик.

— Что с ним сделают, командир? — спросил он у Келленберга, курившего сигарету торопливыми затяжками.

— Допросят как следует, с пристрастием, а потом расстреляют. Есть приказ фюрера о немедленном расстреле всех взятых в плен советских политработников.

Карлу в первую минуту стало жаль русского. Но затем он сказал себе: «Не оставь в своем сердце сострадания. Такие будут сражаться до конца. Если их оставлятьв живых, то мы никогда не выиграем войны».

В конце сентября капитан Рогачев, старший группы из шести летчиков — все, что осталось от их авиаполка, — прибыл со своим «войском» на аэродром Бровары. Отсюда их должны были направить на переформирование куда-то на восток.

В худом капитане с резкими складками у губ и морщинами, прорезавшимися на лбу, трудно было узнать прежнего жизнерадостного комэска, каким Андрей был всего три месяца назад.

Слишком трудными оказались испытания первых месяцев войны: кровопролитные бои в условиях полного господства немцев в воздухе, гибель боевых друзей и брата Алешки, потеря почти всего самолетного парка части, горечь и позор отступления.

И внешне «шикарный» капитан Рогачев полинял, поскитавшись «безлошадником» по прифронтовым дорогам. А топать пришлось немало — от самой границы до Киева.

Обычное армейское «хаки», в которое переоделись летчики, выгорело, хромовые давно не чищенные сапоги истоптались и побелели носами после маршей по жнивью и некошеной пшенице. Из прошлого великолепия Андрей сохранил лишь темно-синюю пилотку с голубыми кантами и красной звездочкой.

И вот они уже за Днепром, в Броварах. Хотелось верить, что отсюда начнется новый этап жизни, скрашенный надеждой на получение боевой техники, ибо только в боевом строю пилотов они обретут свое настоящее место, обретут уверенность в своих силах, уверенность в своей причастности к священному делу разгрома фашизма.

Аэродром Бровары вид имел заброшенный. Пустое летное поле было во многих местах покрыто шрамами засыпанных воронок. У разрушенного ангара остались неубранными остовы нескольких сгоревших самолетов — следы первого налета фашистов на Киев. Только у Требуховского сада стояли несколько замаскированных У-2, да еще один пассажирский самолет ПС-84 загружался неподалеку от здания авиакомендатуры. С крытого грузовика бойцы в форме НКВД перетаскивали ящики, подавая их в открытый грузовой люк двухмоторного самолета. Часовые, охранявшие погрузку, не подпустили летчиков близко к самолету. «Наверное, вывозят банковские ценности», — подумал Рогачев.