Что представляла собой братия любого монастыря, а особенно многолюдных Лавр? Это было сборище людей, чуждых культуре, живущих интересами желудка, зачастую эксплуатировавших веру простого народа, развращенных леностью и тунеядством, сгоравших от честолюбия и страстно добивавшихся всякого рода "отличий" и "повышений по службе".
Окруженные исключительно благоприятными внешними условиями жизни, вдали от шума и житейской суеты, свободные от необходимости добывать себе средства к жизни упорным физическим трудом, имея выработанные великими подвижниками святые уставы, а часто даже великих учителей жизни, опытно усвоивших эти уставы, насельники монастырей в своем большинстве не были способны воспользоваться ни одним из этих условий и отличались от своих собратьев крестьян только тем, что вместо шапок носили клобуки, вместо свиток – рясы; освободившись от прежней приниженности и смирения, они стали надменными и гордыми; вместо того, чтобы приблизиться к Богу, – ушли от Него на такое расстояние, откуда уже перестали и видеть и слышать Его.
Каким же образом произошла такая "эволюция" и кто в этом повинен? Почему монастыри, гордость и краса Православия, стали хиреть и утрачивать свой первоначальный облик и значение?
На фоне исторической жизни монастырей можно было бы найти много самых разнообразных причин, разлагавших жизнь обителей, однако наблюдательный историк сведет их к одной и скажет, что погубили монастыри главным образом сами же епископы.
Пока монастыри жили своей обособленной от епархии жизнью и над ними главенствовал не епископ, а игумен, причем должность настоятеля монастыря не являлась переходной ступенью к епископству, а была высшей ступенью иноческого подвига, пока монастыри не участвовали в расходах на содержание епархиального архиерея и его штата и были независимы от него, до тех пор они и вращались в сфере, отведенной им их уставом и, работая на себя, не имея подчас и нужды возрастать материально, росли духовно, и за оградой монастыря жила только одна идея – спасение души и нравственное совершенствование.
С того же момента, когда монастыри стали рассматриваться как учреждения, подведомственные епархиальному архиерею, обязанные перед ним отчетностью и контролем, когда должность настоятеля монастыря стала переходной для соискания епископского сана и на эту должность стали назначаться не умудренные духовным опытом старцы-учителя иноческой жизни, каковыми и были прежние игумены, а юноши-карьеристы, окончившие курс Духовной академии и мечтавшие об архиерейской кафедре; когда монастыри были приобщены к расходам на содержание епископа, что погрузило их в заботы об изыскании таких средств, когда, наконец, стали резиденциями епископов, втащивших за их ограду тяжелый груз епархиальной жизни, заразивший своим мирским ядом самый воздух обители, – тогда и началось разложение монастырей.
И такое разложение сделалось бы неминуемым даже при условии, если бы сами епископы были подвижниками-монахами, ибо приобщение монастырей к материальному участию в расходах на содержание архиерея само по себе заключало в себе элементы такого разложения, так как превращало монастыри в данников архиерея, налагало на них преимущественные заботы об изыскании потребных для этой цели средств и отвлекало их от прямых задач.
Когда же большинство епископов были монахами только по должности, а не по призванию, и не только не имели никакого понятия об иноческой жизни, но даже не видели этой жизни, не бывали ни в Оптиной, ни в Глинской, ни в Саровской и др. пустынях, ни на Валааме или в Соловках и не чувствовали потребности в общении с подвижниками этих обителей, светившими даже миру, считая монастыри вообще бесполезными учреждениями, тогда между епископом и монастырем образовалась с течением времени уже такая непроходимая бездна, такая пропасть, что они и не видя, и не слыша, и не понимая друг друга, только враждовали между собой.
Как ни низко пали монастыри нашего времени, как ни удалились от своих первоначальных целей и заданий, однако они имели писанные уставы величайших подвижников и мудрецов, и тот, кто пользовался этими уставами и добросовестно выполнял программу жизни инока, оставаясь верным обетам пострижения, тот достигал и горних высот, доходил до такого совершенства, какое делало его поистине святым даже при жизни.
Иным был путь молодого постриженника, двигавшегося по направлению к епископской кафедре. Обыкновенно начальным этапом такого пути была семинария, куда молодой постриженник назначался инспектором или ректором, а конечным этапом – великосветские гостиные и салоны знати, где он появлялся уже по достижении сана архимандрита, находясь, так сказать, уже в преддверии епископского сана.
Но этот путь даже не соприкасался с оградой монастыря, и епископы, вооруженные, в лучшем случае, лишь теоретическими познаниями, приобретенными в Духовной академии, оказывались мало подготовленными к сложному делу управления епархиями, а в сфере иноческой жизни так и совсем не разбирались, ибо не имели ни малейшего духовного опыта.
Вот где нужно искать причины тех взаимоотношений, какие существовали между епископами и подлинными монахами, между епископами и монастырями. Между ними шла страшная борьба и, хотя побеждали епископы, но правыми были монахи. Не только подвижники-монахи, но мало-мальски духовно просвещенные миряне понимали, что как иночество является (теперь нужно сказать должно являться) основой Православия, так основой иночества является старчество, а между тем старчество почти повсеместно изгнано самими же архиереями и теперь существует в некоторых монастырях лишь как редкое явление. Не имея понятия о природе этого дивного института, сохранившегося только в одной России, близорукие епископы видели в старчестве явление, подрывавшее не только нравственный, но и юридический авторитет епископа.
Кто не знает, например, той упорной и жестокой борьбы, какую вели Калужские архиереи с Оптинскими старцами и, в частности, со знаменитым старцем Амвросием?!
"Это не старцы, а анархисты, – сказал мне однажды один из Калужских Владык, – они отбирают от епископа его паству... Там, где заведется такой старец, там народ толпами ходит к нему, днем и ночью простаивает перед его келлией, слепо повинуется ему, и, конечно, не только епископ, но и всякая власть становятся народу ненужными, ибо старец для него – все. Он для народа и епископ, и врач, и судья, и ходатай по делам... Я бы разогнал всех этих старцев, чтобы они перестали морочить головы простому люду, и послал бы их копать огороды", – говорил Владыка, все более раздражаясь.
Эти слова, кстати сказать, относились к одному из выдающихся старцев Оптиной пустыни, недавно скончавшемуся иеросхимонаху Анатолию, одна из бесед с которым была приведена мной в первом томе моих "Воспоминаний".
Я не был удивлен таким отзывом о старцах Калужского епископа. Я увидел в этих словах лишь новое свидетельство того, что большинство епископов имеет слабое представление об иноческой жизни, до пострижения не проходило требуемого уставами искуса, а после пострижения не выдержало определенного монашеского стажа в стенах монастыря и совершенно незнакомо с иноческими уставами.
Нисколько не удивительны и отзывы Калужского епископа о старцах и отношение большинства архиереев к "старчеству". Здесь нашло свое отражение и общее незнакомство с природой и сущностью монашества, и непонимание психологии народной веры и государственного значения деятельности старцев, которые были и навсегда останутся единственными учителями жизни, единственными светочами веры, и к которым до скончания веков будет тянуться Святая Русь.
К иноческой идее нельзя подходить с общегосударственными мерками, ибо эта идея – внегосударственная, точнее – надгосударственная.
С точки зрения архиерея, как церковно-государственного деятеля и начальника епархии, всякий подвижник, не имеющий нужды в земной власти, может казаться анархистом, не в обычном, конечно, смысле этого слова, с коим связано непризнание или отрицание власти, а потому что подвижник свободно обходился без нее; власть попросту не нужна ему в том деле возношения души к Богу и нравственного усовершенствования, какое составляет его единственную задачу на земле.
