Быстро перевернула она листок, вся вспыхнула. В это время Поэт хотел взять ее руку.

— Что это за кольцо у вас на руке? — сказала Зоя, отдернув свою руку.

— Это… это… — отвечал Поэт, несколько смутившись.

— Покажите!

— Это… — проговорил Поэт, снимая кольцо.

Зоя схватила кольцо и взглянула на надпись внутри,

— Это обручальное! — сказала она, перервав слова Поэта. — Вашу жену зовут Юлией? Прекрасное имя! Она также, верно, едет с вами в Одессу? Какие прекрасные стихи написали вы ей в день свадьбы!

Зоя откинула листок тетради, начала читать стихи «Моей Юлии в день нашей свадьбы».

Смущенный Поэт, казалось, что-то говорил, но язык его был безгласен.

— Прекрасные стихи! — повторила Зоя. — Однако ж, кажется, пора пить чай!.. Вы, пожалоста, не уходите до чаю… напейтесь у нас чаю.

И не дав времени собраться Поэту с духом, она вскочила с места и вышла из комнаты.

— У меня голова болит, — сказала она матери, — я пойду в свою комнату; гость остался один в гостиной.

— Один? я пойду посижу с ним, — сказала Наталья Ильинишна.

Она вышла в гостиную, завела с Поэтом разговор о Петербурге; но он, однако ж, не дождался чаю, — его торопило какое-то дело.

Прошел день, другой, третий…

— Что это значит, что не показывается к нам Порфирий Петрович? — спросила Наталья Ильинишна Зою.

— Он, я думаю, уехал в Одессу, — отвечала Зря сухо.

— Как же это — не простившись?

— К чему ж нам его прощанья? что за родной такой?..

— Вероятно, на короткое время?..

— Хоть бы навсегда: мне он надоел своими стихами. Наталья Ильинишна вздохнула.

Сердце Зои, казалось, ожесточилось против всех мужчин без исключения. Она не садилась уже подле окошка. По большой улице никто не проходил и не проезжал, кроме Городничего в квартирную комиссию.

Сердце может только любить и сердиться; Зоя никого не любила, оставалось сердиться на всех вообще.

Городничий, еще во время приезда князя Лиманского, узнав, что он женится на Зое, отложил попечения своего сердца; но продолжал в неделю раз посещать Романа Матвеевича, играть с ним в карты и посматривать иногда на Зою Романовну.

Потом прослышал он, что на Зое женится Полковник, это опять охладило его надежды; но когда уверился он, что все слухи насчет свадеб ложны и в городе остался только он холостой да подполковник Эбергард Виллибальдович, — сердце его возгорелось снова, и он стал посещать Романа Матвеевича чаще, смотреть на Зою пристальнее и даже заговаривать с ней о погоде.

В это самое время поселился в городе какой-то помещик. В городе заговорили про красоту его дочери; эти слухи дошли до Зои, и — в первый раз забилось ее сердце от ревности самолюбия. Зоя не желала знакомиться с ней, однако же желала ее видеть. Нарочно поехала в церковь, чтоб стать на очную ставку и затмить собою новое солнце, — но на Зою уже насмотрелись, а в Эвелину только еще начинали всматриваться. Зоя была прекрасна, а Эвелина мила; взор Зои сыпал горячие искры, был горд, властителен, не поникал ни перед кем; взгляд Эвелины был томен, полон чувства нежного, пленяющего. Сердце Зои во всяком случае должно было принимать с унижением собственного сердца, как великодушный дар; а сердце Эвелины можно было только выменять на свое.

Все засмотрелось на Эвелину; только Городничий, верный и постоянный по чувствам, не изменил удивлению своему к красоте Зои. Он подошел к ней и, по обычаю, почтительно поклонился.

— Это-то прославленная красавица? — спросила она его.

Тон, которым говорят подобные слова, понятен для каждого, кто ищет что-нибудь в вопрошающей и желает угодить ее самолюбию.

— Не знаю как для других, — отвечал он, — а мне она совсем не нравится: в лице нет никакого выражения.

Ответ был по душе Зое, она жаждала наговориться насчет Эвелины; Зое нужен был уже человек, который бы успокоил ее самолюбие, говорил бы ей: Эвелина нехороша, дурна, даже безобразна; в сравнении с вашей красотой, уподобляющейся светилу небесному, красота Эвелины блудящий огонь, без света, без лучей.

— Вы редко бываете у нас, — сказала Зоя Городничему, — приезжайте сегодня на вечер.

Он приехал с восторгом в душе; Зоя сама завела с ним разговор, ласковый, очаровывающий, свела на Эвелину, и — Городничий, увлеченный сравнениями, высказал ей, что нет другой Зои Романовны в целом свете, во всей поднебесной, подлунной и подсолнечной.

— Анна Тихоновна! — вскричал он, прибежав от Романа Матвеевича к жене Стряпчего, — я намерен решительно приступить к делу!..

— К какому?

— Как к какому? неужели вы забыли?

— Не Зоя ли Романовна? Старая песня!

— Теперь я не вижу никаких препятствий; притом же, я заметил…

— Полноте воображать! придумывать глупости! Вам ли справиться с таким золотом? Сколько за нее сваталось — и все бежали; да и сама я, как пораскусила ее… охохо! признаюсь, охота прошла сватать за доброго человека… Да что ж вы думаете? Если б я только хотела, давно бы она была вашей женой. Отец и мать радехоньки сбыть с рук такое нещечко; но я и думать перестала… Говорят про богатство — да что ж в нем? при жизни ничего не дают за ней, кроме нужного, да еще с условием, чтоб зять жил в доме их на всем на готовом… Весело закабалить себя… А вы еще и ровесники Роман Матвеевичу — дожидайтесь наследства!

— Оно правда… — сказал Городничий, задумавшись.

— Если вам уж так хочется жениться, то мы найдем невесту: недалеко приезжая… получше Зои Романовны!

— Нет, нет! Анна Тихоновна, я против сердца не женюсь, ни за что не женюсь.

— Подумайте-ко.

Городничий задумался; но разговор был прерван приездом Стряпчего.

Конец третьей части

Между тем… посмотрим, что делается с Думкой — Совой Савельевной, которую выпустила Ведьма погулять на белом свете: себя показать и людей посмотреть.

Перелетела она за Днепр, села на вершине высокой ели, уставила глаза в тьму, посмотрела на окрестности и потом стала думать, куда ей лететь? — Лететь не трудно, — рассуждала она, — но куда же прилетишь? Полететь на полуночь, прилетишь к полуночи; полететь на восток — к востоку; на полдень — к полудню; на запад — к западу… Это так; да где лучше?.. там или там?..

Сова Савельевна заворочалась во все стороны; думала, думала… как тут быть? Хотела было лететь куда глаза глядят — вспорхнула… да нет, постой, лучше спросить у кого-нибудь, где путь-дорога; а спросить не у кого: порхает только малюсенький ветерок-баловень — что ж он знает!

Истомила нерешительность Думку: хоть домой воротиться.

Вдруг — шум вдали, все ближе да ближе; зашелестели листья, закачались вершины, Днепр покрылся чешуей, покатил волны клубом… Летит-rудит Северный ветер, куда-то торопится.

— Ах, вот спрошу, — подумала Сова Савельевна. — Дружок, а дружок!

— Я не дружок!

— Милостивый государь…

— Ш-ш-ш-ш-ш-то?

— Куда торопишься? постой — спросить.

— Некогда!.. Воевать иду… Ю-ж-ж-ж-ный… Самум того и гляди ворвется в границы, сожжет, опалит весь Север… Идет уже по Средиземному…

— Скажи только, откуда ты?

— С Ледовитого.

— Скажи, не знаешь ли, где дорога в большой свет?

— Уж где быть большому свету, как не в Северной столице? Там тьма фонарей.

— Хорошо там?

— И сказать нельзя, как хорошо! Бесподобно как холодно! Холодный ум, холодное рассуждение, холодная красота, холодное сердце, чувство, душа; холодный расчет и холодные приемы… Бесподобно!

— Ах, как я рада! Здесь такая духота, что ужас! По крайней мере, простужусь немного, — подумала Сова Савельевна. — Каким бы образом мне туда попасть и не сбиться с дороги?

— Уставь на меня глаза, я намагничу твой нос — и ступай по направлению носа, все прямо да прямо: намагниченный нос будет воротить к северу — никак не собьешься с пути; а большой свет узнаешь по фонарям.