— Решайтесь на что-нибудь!

Она невольно повиновалась; не отнимая платка от лица, она встала.

— Утро довольно холодно, — сказал ее спутник, — не угодно ли опять надеть мою шинель?

— Не надо! — отвечала она.

— По крайней мере, не худо скрыть ваш маскарадный наряд другим, более приличным.

Не отвечая ни слова, женщина шла к крыльцу, подле которого стояла готовая уже коляска.

Бедная сорока молчала; от ужаса на ней встал хохолок дыбом, хвост распахнулся веером, все перья взъерошились.

Тут, расставаясь с бедной Мери, она вздохнула и полетела вниз по Днепру. Вдруг, откуда ни возьмись, стая сорок окружила ее, зачочокала по-своему: стой!

Наша сорока от них было — куда! — захлопали ее крыльями, заколотили, сбили с пути.

— Держи, бабы, держи! это какая-то не нашенская\ Эге! и хвост цел-целехонек! Да она еще не тронутая: на шабаше не была!

— Откуда ты, голубушка?

Бедная сорока молчала; от ужаса на ней вставал хохолок дыбом, хвост распахнулся веером, все перья взъерошились.

— Гони ее, бабы, в дупло! Не полетит — заклюем, изобьем в прах! На шабаше представим ее в судейскую, — за это нам по хохлу дадут… Гони ее!

Наша бедная сорока хочет от них вырваться, а сбоку, с другого — хлоп ее крылом. Она кинется к земле, а ей поддадут снизу; хочет приподняться повыше, а ее клюнут в голову. Повели ее к лесу. Пропала из глаз.

Вот настала ночь, страшная ночь, — в которую нечистая сила, по обычаю, сбирается на контракты, и на праздник на Лысую гору, — ночь на Иванов день.

Когда все улеглось в доме Романа Матвеевича, Зоя, надев ночной шлафор[94] и ночной чепчик, выслала вон горничную, открыла окно, села подле и стала всматриваться в луну. Луна незаметно спускалась с вершин небесных все ниже и ниже и, наконец, уставилась из-за лесу, как раскаленная лысая голова великана… Вдруг показалось Зое, что эта голова начала моргать, водить глазами… Зоя вздрогнула, закрыла лицо.

И в то же время что-то просвистело в трубе, шорох раздался подле Зои, она стиснула от ужаса глаза.

А перед ней стояла уже старуха в чепчике с крыльями и широкой бахромой.

— Ну, девушка! — пробормотала она, — чуть-чуть проклятые сороки не отбили у меня твоего сердечка!..

Старуха подошла к Зое.

— Не бось, голубушка! — продолжала она и начала водить около нее руками разные вавилоны, точно таким образом, как магнетизируют, для произведения пяти степеней таинственного сна.

— Хорошо ль, голубушка? по душе ль, сударыня?

По жилкам Зои стало переливаться какое-то наслаждение, голова ее скатилась на спинку кресел, она протянулась как замирающая.

— Нравится ли, милочка? по сердцу ли, лапонька?

В это время скок на окно сорока; затрещала, запрыгала, а старуха хвать ее за хвост…

Раз, два! — свернула ее в клубок… Раз, два! — в руках ничего, а в груди Зои вдруг что-то забилось сильно-сильно.

— Нравится ли, девушка? по душе ли, красная?

Старуха провела руками вавилоны над головой Зои и — в руках ее очутилась сова.

Совушка похлопала глазами и порхнула из рук старухи на окно, с окна понеслась по густому мраку.

— Спи, моя сударыня! спи, моя сердечная!

Распелась старуха шепотом, подбоченилась, прошла ходуном по комнате да как хлопнет каблучком об пол… глядь… свернулась в клубок, в дымок, да в трубу.

Еще во сне Зоя почувствовала какое-то беспокойство в груди; пробудившись, она с испугом приложила руки к сердцу — оно ужасно билось. «Что это значит?» — спросила она сама себя. Повернулась на бок — бьется; повернулась на другой — также бьется; привстала — все продолжает биться.

«Что это значит?» — повторила она и, накинув на себя утренний капот, торопливо сошла в комнату матери.

— Что это значит, маминька?

— Что такое? — спросила удивленная ранним ее приходом Наталья Ильинишна.

— Неужели это сердце бьется? попробуйте… — сказала Зоя, взяв руку матери и приложив к своему сердцу.

— Да, сердце, мой друг.

— Что ж это значит?

— Ничего особенного.

— Как ничего? у меня оно никогда так не билось!

— Ну… это значит… что ты уже невеста… Выйдешь замуж, этого не будет…

— Когда же свадьба?.. Если б скорей! вы не поверите, какое неприятное чувство.

— Какая же свадьба, когда еще жениха нет.

— А князь?

— Князь?.. Князь уехал, мой друг.

— Как уехал! — вскричала Зоя.

— Да: ему показалось, что ты не любишь его.

— Как не люблю!

— Да: ты, верно, холодна была к нему; ты сама виновата.

— Я холодна? я виновата? — и Зоя не могла удержать слез. — Чем же я виновата? — продолжала она, — скажите, чем же я виновата, если у меня не билось еще сердце?.. Вольно ему свататься за меня, когда я еще не была невестой!..

— Полно, полно плакать, Зоя! поцелуй меня… Бедная! неопытность ее наделала беды!.. Полно, Зоя, успокойся! не один жених на свете князь.

— О, боже мой, боже мой! — повторяла Зоя, рыдая, — что я буду теперь делать?

— Полно, друг мой, мы найдем другого жениха почище князя!

— Другого? Бог знает, будет ли у меня биться сердце для другого! О, боже мой, боже мой!

— Ты сама не знаешь, что говоришь! Стоит только полюбить мужчину — сердце будет биться для каждого.

— Ах, нет, нет! я буду любить только его одного: у меня верное сердце.

— Это глупость с твоей стороны, Зоя! Где его теперь искать? мы не станем унижаться, упрашивать, чтоб женился… Да он и сам не так привязан к тебе: уехал без объяснения!.. Не кланяться ему, чтоб любил!.. Велика беда!

— Я не изменю ему!

— Измена только при взаимной любви бывает; а если он тебя не любит — ты свободна отдать свое сердце кому захочешь.

— Кому ж я его отдам? Оно меня измучает, оно изобьет мне всю грудь — ах!.. ой!.. ой!.. ой!..

— Полно, голубчик мой!

— Кому я отдам его?

— Успокойся, душенька!.. Кто понравится тебе, тому и отдай… мы противиться не будем…

— Ой! — вскрикнула еще раз Зоя, уходя вся в слезах в свою комнату.

— Послушай, друг мой, — сказала Наталья Ильинишна мужу, — Зою надо скорее выдать замуж!

— Что так приспичило? — спросил Роман Матвеевич.

— Она совсем одурела; сердце у ней так и хочет выпрыгнуть, так и заливается слезами; а это уж явный признак.

— Да это такой признак, который целый век у женщин продолжается!

— У тебя всё шутки!

— А если не шутить, так лечить от биения сердца.

— Лечить! ты вздумаешь лечить жажду лекарствами; а это та же жажда, только жажда любви.