И тут вдруг, сверкая на солнце белыми гранями, появился детский гробик, его передавали из рук в руки.

Поставили на землю.

Вис начал теперь понимать и содрогнулся — его потрясло не столько появление гробика, сколько смысл всего происходящего.

Сняли крышку, а рядом расстелили на земле полосу белой ткани — что-то вроде савана.

Совсем маленький саван.

Рядом поставили корзину с костями.

Чьи-то дрожащие руки выложили на саване подобие человеческого скелета. Одно туда, другое сюда. Сюда череп, потом эту кость… нет, вот эту. Дрожащие руки поднимали кость, прикидывали, примерялись и осторожно клали куда положено, отодвинув другую. Вполголоса произносились какие-то слова — спокойные, странно деловитые, — и постепенно складывался остов человека.

Укороченный, разумеется. Сжатый в длину и ширину. Чья-то решительная рука закрыла остов одним краем савана, затем другим, кто-то помог — и получился белый сверток. Когда его клали в гробик, женский голос произнес:

— Сельсо, гвоздики!

Гвоздики были алые, целый букет алых гвоздик, дрожащие руки разложили их на белом саване. Затем гроб закрыли крышкой, и руки уже не знали, что им делать. Нервно теребили одна другую, сходились, расходились, словно разговаривали на языке глухонемых. Наконец одна рука приподняла крышку гроба, и на саван опустились еще гвоздики, а когда гроб заполнился ими до краев, крышку снова опустили. И вот так дети заботливо, по-матерински уложили останки отца в детский гроб для вечного упокоения. А Вису вдруг показалось: это кости Испании, и ее дети бережно, по-матерински уложили их в детский гробик. От одной этой мысли волосы становились дыбом. Даже не надо было вспоминать о чем-либо определенном. Вставали дыбом волосы и к горлу подкатывал горький комок при виде того, как испанцы отвечают страшной местью на былую жестокость: за смерть мстят жизнью. Но маленький кортеж готов был тронуться в путь. Поднялись все, кто присел, или стал на колени, или наклонился над гробом, и молодой человек взял гроб. В эту минуту Вис указал на молодого человека и тихонько шепнул Бла:

— Это Сельсо, отец тех малышей.

— Верно, — подтвердила Бла, и Вис облегченно вздохнул.

В это время старший в семье, крепкий черноволосый мужчина лет шестидесяти (Педро — это имя само собой всплыло в памяти Виса, — Педро, сын Антонио Муньоса Каюэласа, расстрелянного алькальда Вильякаррильо; Педро, автор письма, которое, по настоянию Кандидо, было зачитано в доме Морено), прикрыл глаза рукой. Будто у него закружилась голова. Но это было не так. Он в эту минуту захотел побыть с отцом наедине, в укромном уголке памяти, куда не может войти никто. Только отец и он. И все ждали, дожидались их обоих. Педро стоял, прикрыв глаза ладонью. А все остальные ждали. Наконец он сказал спокойно и просто:

— Пойдемте.

И маленькая процессия направилась к стене с черными нишами, в глубь кладбища. А Вис стоял и смотрел. Мужчину, вновь ставшего ребенком, несут на руках в маленьком гробике его дети. Вису снова захотелось побыть одному, и он поотстал.

Ему не оставалось ничего другого, как отправиться бродить наугад между теми, кто стал ничем. Бродяга среди мертвецов. Он оборачивался и смотрел по сторонам — что за ерунда, ты как будто кого-то ищешь? Я? Я ищу только уединения, вот именно, и еще покоя, я так устал от этой трагедии. Такой мрачной и так тонко сыгранной народом. Ты же знаешь, я люблю простых испанцев. И с этим ничего не поделаешь, что бы там ни говорили. И перестань глядеть по сторонам, ты ничего не ищешь, ты ничего не ищешь.

Не успел он подумать, как уже понял, что это такое. Он, так сказать, узнал то, о чем ему уже рассказывали. И остановился в нескольких шагах. Хотел сказать: “В жизни не видел ничего прекраснее”, но промолчал.

Где-то далеко-далеко, в дальних далях своей жизни, он все еще слышал слова этих песен; и он пробормотал:

— Павшие и за своих врагов. Именно таково значение этих слов, иначе они бессмысленны.

И в памяти его зазвенели слова песен. О нет, не сладких песен хоровых кружков, эти песни улетали и прилетали, как ветер, носились под летними звездами над деревенскими улицами. Они с детства впитались ему в кровь. И он слышит: куда спешишь, смуглянка, куда спешишь, бедовая, хотя песня начиналась словами куда спешишь, смуглянка, задолго до зари, и возникает тоска по дереdенскому празднику, по народу довольному и храброму, хоть он сам этого не знает, по народу, который вскоре с песнями, воскресающими в памяти мою юность, если хочешь жениться на местной девчонке, пошел на смерть, и горы трупов устилали поля, поезжай за сватом в Мадрид, и казалось, что поет тихая и глубокая река (иногда взъерошенная пенными гребнями — брось ее, пусть катится к черту, — а иногда — прощай, мое сердце — гладкая, тихая и печальная), ведь эти фронтовые песни — напиши мне, ты знаешь мой адрес — тоже родились из народных, и мои ассоциации были такими романтичными и совершенно нелепыми, но что поделаешь…

И вдруг резко и глухо, как резкое и глухое эхо черной бури, прогрохотавшей над долами и горами Испании, прозвучали слова, сказанные Висом:

— Могила неизвестного расстрелянного.

Это было очень просто и, возможно, было самым прекрасным из всего, что Вис видел за всю свою жизнь. Очень просто, вот она, на кладбище Вильякаррильо. Как осязаемое воплощение твоего сна — клочок земли. Воплощение сна. Прямоугольник земли длиной метров тридцать и около трех метров шириной. На нем вольно растут травы, возле него посажены деревья. На каждом конце прямоугольника сделаны ступени или уступы, а наверху — небольшая стена с надписью “ПАВШИЕ ЗА СВОБОДУ”. Здесь, на кладбище Вильякаррильо. В Испании. Сегодня. Вокруг — кресты, но здесь — ни одного, вокруг — имена и слова прощания, высеченные в камне, здесь — ни одного имени, ни одного прощального слова. Но прямоугольник уже огорожен со всех сторон цепью, слегка провисающей между цементными столбиками, а глубоко-глубоко в земле — кости расстрелянных; кости — как корни. Они вросли в самую глубь Испании, перемешались, в них история этого народа. Она сложилась из истории жизни каждого из усопших. А наверху, на земле, — несколько деревьев и трава, упрямая, неистребимая; когда утихает буря, пригибающая ее к земле, когда тает покрывающий ее лед, спадает обжигающий зной, проходит засуха, иссушающая ее, — тогда она вновь зеленеет и растет, растет. Чтобы не торжествовала смерть. Чтобы она зачахла и издохла.

Вид этой могилы не отвлекал Виса, нет, на этом холоде кровь ему согревали бившие ключом мысли, предвосхищавшие грядущее, они заставляли его сердце биться чаще, звенели в нем, как туго натянутые струны, заставляли спешить, сейчас же, без промедления он должен взяться за изучение этой истории, — но, прежде чем уйти от могилы, он поднял голову и огляделся. Он на кладбище небольшого городка. Идеальное место, чтобы дать бой смерти, собрав по колоску весь сноп жизни захороненных здесь мертвецов, в особенности безымянных. Ему были противны выстроившиеся в ряд нули. Ряды нулей в анонимных статистических выкладках. Потому что статистика уничтожает индивидуальные судьбы, запирает их в пустоту какого-нибудь нуля. Ему не терпелось увидеть собранные им по колоску снопы хотя бы нескольких жизней. Тогда, как по волшебству, откроются судьбы и остальных. Все эти судьбы — одна судьба. Одна жизнь. И эта мысль торопила Виса, побуждала его начать задуманное им исследование, он рвался вперед по пути, с которого ему не сойти, но пока что он сделал лишь несколько шагов (он еще только ковылял). И Вис начал оглядывать дальний конец кладбища, он знал, кого он отыскивает среди людей, но его не видел, ушел, что ли? Ну что ж, у меня осталась его карточка, его телефон — да нет, что толку, неизвестно кто подойдет… слушаю вас, алло, слушаю вас, я — такой-то… Как вы сказали? А здесь, со мной рядом, за моей спиной, кто-то есть Кто-то. Когда он подошел? Вис медленно обернулся и сначала с разочарованием увидел Кандиду, но сразу же успокоился. Он открыл, что ее присутствие здесь гармонично сочетается с тем, что он собирается предпринять. Взгляни, как она смотрит на то место, где захоронен ее брат. Место новое (хотя и то же самое) и как бы облагороженное, место, где он, возможно, встретил свою смерть. Сорок с лишним лет тому назад Морено ранним утром предал его земле и… Вот о чем думал Вис, когда Кандида сказала: