Шум голосов нарастал. Кандидо просил зачитать письмо, Бофаруль и Вис его поддерживали, Кандида сказала: да помолчи ты, — и Кандидо воскликнул: да черт побери, их же шестьсот, на, читай. Письмо переходило из рук в руки, его вертели, разворачивали, складывали, на ленту записался треск, как'будто разгорались дрова.

Но мало-помалу…

Морено — А насчет моего ареста… Какое-то время меня еще не арестовывали. Потому что одни говорили: надо, — другие: не надо. Ведь не было никакой причины, никакого повода, если б я совершил хоть что-нибудь, ко мне бы сразу придрались. Но в моем деле не было никакого обвинения. Только мои политические взгляды. Судья, который меня судил, — он был из Кастельяра, и звали его Эрвас — сказал только: “Вам ставятся в вину лишь ваши политические взгляды, нет ни доноса, ни обвинения. Кроме сведений, поступивших от Фаланги, разумеется”. Эти сведения, наверное, ничем не отличались от того, что знали обо мне в аюнтамьенто. Но это было совсем другое дело… А сведения у них имелись, как не иметься. Что было, того я никогда не отрицал. Ни перед судьей, ни перед трибуналом не отпирался от своих взглядов. Ни от чего. А раз это так, то этот самый книжник (защитник?), которого назначили официально, лейтенант, что ли, взял мое дело и сказал: “Господа члены трибунала, если в вину ставятся лишь политические взгляды… Если нет обвинения, то нет и преступления…”

Вис — И несмотря на это, вас приговорили…

Морено — Они потребовали… Прокурор потребовал пожизненного заключения, а осудили меня на двадцать лет и один день.

Кандидо — И с высылкой, конечно.

Вис — И сколько времени вы провели в заключении?

Морено — Четыре года в тюрьме и восемь месяцев в ссылке, в Хересе-де-ла-Фронтера. Потому что, как мне сказали те… Когда я… Меня приговорили, как я сказал. Потом вышел указ по случаю… Ну, от первого апреля сорок… третьего года[33], по этому указу условно освобождали всех, кто осужден на срок до двадцати лет и одного дня. И тогда меня выпустили… Но сначала запросили наше аюнтамьенто, и те ответили, что мое присутствие в городке нежелательно. Значит, ссылка. Сослали на восемь месяцев, и я поехал в Херес-де-ла-Фронтера — там жила сестра…

Невнятные слова, шум…

…когда ссылку отменили, я вернулся сюда, в родные места, вместе с семьей и в первый же день, как приехал, прошелся по всему городу, пусть рабочий класс на меня посмотрит, а кого встречал из противников, смотрел прямо в глаза. Мне не от чего было опускать голову. Так и ходил с поднятой головой. Когда надо было идти в аюнтамьенто — шел в аюнтамьенто, надо в другое место — шел в другое место.

Кандидо — Может, ты его наконец прочтешь? Наш друг Вис…

Морено — Я должен был являться в полицию и суд[34]. Но в суде все меня знали, начиная с секретаря, и, когда я в первый раз явился, мне сказали: “Сюда больше можете не приходить”. А вот в отделение гражданской гвардии пришлось ходить пятнадцатого и тридцатого числа каждого месяца. Это после ссылки. А в суде мне сказали: “Мы…” Потому что служащие суда, как секретарь, дон Марино, так и остальные, все хорошо знали, кто я такой и что я за человек, и сказали: “Не затрудняйте себя, не ходите к нам, мы будем отмечать, что вы приходили, а вы больше не ходите”.]

Возможно, прослушивание этой записи уводило тебя несколько в сторону от намеченного пути. Возможно, образы начинали мучить тебя все больше и больше. Как бы там ни было, но он… уже видел (хотя и ощущая по временам то сильные толчки, то замирания сердца), что сидит у себя в мансарде, слышит едва уловимый механический шум японского магнитофона, шорох движущейся ленты, затем он слышит, как Кандидо нетерпеливо просит Морено рассказать, “как Бестейро[35] держали в кутузке Вильякаррильо”, а потом — свой собственный голос: “Да, конечно, расскажите”. Это он сказал вслух, а про себя тогда подумал: “Зачем сейчас про Бестейро, каким бы симпатичным ни был дон Хулиан, сейчас это…” — все более отдаляясь от того материала, который представлялся ему как история его поэмы, включенная в поэму, чтобы разбить ее на две части (восстания и преследования в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом, выборы в советы — вот тогда-то Бестейро и других кандидатов-социалистов арестовали и засадили в кутузку, так называли тюремную камеру в самом здании аюнтамьенто, а Бестейро, чтобы еще больше унизить, шесть часов продержали в уборной, — и Вис тосковал по отдалявшейся все дальше от него поэме, затерявшейся среди китайских теней прошлого, призрачных фигур, витавших в полутьме, словно грешные души на полотне картины, почерневшей от времени).

Очнувшись, Вис не без удивления обнаружил, что шагает неизвестно куда меж могил. Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как Морено, молча указав им на

сквозные отверстия

в воротах кладбища, отошел от них. Вис видел его — от пасмурной дымки он казался серым, как и другие, — в глубине кладбища. Он шел усталым шагом, вперив взгляд в землю, созерцая что-то внутри себя. Все они, разумеется, тоже разбрелись по кладбищу, смешавшись с остальными людьми, пришедшими на свои могилы. Среди каменных ангелов, каменных крестов, среди слов, высеченных в камне. “Вечно помнящие о тебе родители”. Овальные портреты. И цветы. Живые полевые цветы, те, что росли сами меж могил, увядшие — в вазах, вкопанных в могилы. Подобные вещи выводили его из душевного равновесия. Всегда. Стоило ему оказаться на кладбище. “Твои дети никогда тебя не забудут”. “Прощай”. Да, прощай, друг. Аромат мелодрамы, весьма им ценимой, исходил от земли, он поднимался в побегах трав под его ногами: жизнь берет свое, и все это вызывало в нем сладкую грусть. Он любил умерших, он очень их любил и, конечно, ненавидел смерть. Смерть. И как раз поэтому чутким ухом улавливал ее присутствие. Ощущал себя членом семьи каждого умершего, думал о нем, и в душе его возникало чувство опустошенности. Вот этот мальчик, например, он младше моих детей, ну почему он умер, кому это ведомо. Правда, они дураки, о себе не заботятся, не едят как следует, я пичкаю их витаминами. Надо остерегаться.

Да, надо остерегаться, вдали, на фоне стены с нишами, видна фигура слегка прихрамывающего незнакомца, он явно идет к нему.

Просто ужас. Все поют эту песню. Ее исполняют оркестры, в том числе деревенские, все от нее без ума. Да ты, чего доброго, ее и не помнишь. Вот послушай:

И ты представляешь себе эту женщину, воображаешь, что она самая-самая-самая раскрасавица в Испании, ох, черт, вот бы взглянуть на нее, только в натуре, не на газетной фотографии, а по-настоящему, понимаешь? Раз уж я упомянул о газетах, то надо сказать и о большой международной выставке в Севилье, и о большой международной выставке в Барселоне, и о политическом кризисе, вот еще морока, а что такое этот самый политический кризис? Нет, пусть другие спрашивают. Слова сами проникнут в твое нутро и научат тебя, как надо с ними обращаться.

Вот если бы можно было спросить дона Сальвадора… Нет, тоже не годится, он как начнет говорить всякие мудреные слова. К тому же Висенте и не мог этого сделать. Уже больше года он не видел дона Сальвадора из-за тети Доли: та пожелала отделить Висенте от сброда, посещавшего городскую школу, поместив его в монастырский коллеж. Только у нее ничего не вышло: отец Висенте убил ее надежды, заявив, что лучше подождать, что его переведут в Мадрид, в центральную контору его фирмы, да, по правде сказать, и плата за обучение, и середина учебного года… В общем, на данный момент (момент, тянувшийся два года) Висенте не общался ни со сбродом, ни со священниками. Готовился дома к поступлению в среднюю школу, ему помогали и мать, и отец, и даже тетя Лоли, и даже духовник тети Лоли падре Момпо.