Однажды днем ко мне постучал Димка. Он вошел с ворохом тряпья, положил его на пол в кухне и стал разворачивать. Из байковой тряпки вывалилась собачонка, маленькая, только что глаза от рождения распахнувшая…
— У военных выпросил… Бабке отдам…
Через несколько дней Пелагея разносила по дому новую весть:
— Бабка-то, бабка пришла в жакт за квартиру платить. А в руках у нее вроде как ребеночек. Заглянула я, а там собачонка, плюгавенькая… И, прости ты господи, в такое-то время такие увлечения…
Мы с Димкой слушали, и нам было приятно, особенно Димке. Ведь это он смерть от бабки Иголкиной прогнал. Самую настоящую смерть.
А дворничиха Пелагея неправа была — разве можно за человека говорить, что ему нужнее…
Паша Панаев
Я не помню, когда Паше Панаеву отрезало ногу трамваем, — это случилось в самом начале тридцатых годов. Паша тогда еще школьником был. Ему сделали хороший протез, и ходил он чуть прихрамывая. Незнакомый человек мог подумать, что нога просто ушиблена.
Паша окончил школу и поступил в архитектурный институт. Он появлялся во дворе с трубочками чертежей, и его прозвали: «Ходячая фабрика». Правда, он об этом не знал, потому что был старше нас, с нами не общался. Наши родители его уважали. Когда кто-нибудь из нас приносил двойку, они говорили: «У, бестолочь!.. Брал бы пример с Паши…»
Однажды, когда меня ругали, я выпалил:
— Все Паша да Паша, ему хорошо учиться, у него нога деревянная!..
На меня накричали, сказали, что, дескать, я сам деревянный.
Паша кончил институт и поступил на работу в проектную организацию. Счастлив он был беспредельно.
— Какие дома я буду строить! — восторженно говорил он соседке тете Поле, а та оглядывала свою подвальную каморку и вздыхала:
— Давай уж, милый, давай…
Началась война. Пашу, как инвалида, на фронт не взяли. Его сослуживцы ушли в армию, и проектную организацию закрыли. Паша стал работать при домоуправлении в МПВО.
С каждым днем все жестче и чаще обстреливали город. Калечились дома, разрушались. Паша после каждого обстрела шел в разбитый дом. Неторопливо обходил его весь, рискуя каждый миг провалиться или быть засыпанным. Лицо его словно болью было искажено, и он своей палочкой обстукивал потрескавшиеся стены, будто больного выслушивал. Он говорил специальные слова, которые мало кто понимал, вроде: «несущие конструкции», но всем казалось — это Паша, как врач, ставит диагноз раненому дому.
А в конце мая убило Пашу в обстрел. Всем его было жалко, и много народу пришло, когда его выносили из квартиры. Паша жил один, отец его был на фронте. Уходя из Пашиной квартиры, я увидел на столе альбом, распахнул его, там было написано: «Панаев П. А. Мысли и наброски». Я перелистал две-три страницы, везде были нарисованы дома, и решил взять альбом с собой на память о Паше.
Дома вечером я стал внимательно его разглядывать. Листы заполняли здания самого причудливого вида.
Одно из них устремлялось в небо, как спираль, и на вершине его стояло нечто похожее на воронку. «Солнцеуловитель», — написано под рисунком. — Он должен поглощать солнечное тепло, рассеянное в пространстве, по трубкам это тепло поступит в каждую квартиру… Как это здорово будет! Солнечное тепло в каждой комнате!..»
На другой странице был чертеж дома, а справа от него— густая роща. Паша писал: «…возле будущих домов обязательно должен быть маленький лес. И чтобы в этих лесках было много певчих птиц. Ведь если птицы будут петь, люди, наверное, не смогут относиться друг к другу плохо…»
В середине альбома изображен дом в разрезе, с трубами, уходящими глубоко в землю. Паша пояснял: «…наверное, почти везде на той или иной глубине есть родниковая вода. И именно этой водой надо снабжать людей. Замечательно, если, уходя на работу, можно будет выпить стакан ключевой воды!..»
Я листал альбом, и перед моими глазами возникали проекты один другого необычней и увлекательней. Это было буйство фантазии и предвосхищения.
И вдруг я почувствовал ненависть, самую страшную ненависть к войне. Она казалась мне живым существом, и мне хотелось топтать ее ногами, жечь, а пепел развеять по ветру. Какого человека убила она, война!
Так я думал в те минуты.
Так я думаю и теперь, много лет спустя.
А в Пашином альбоме мне больше всего понравился дом, рядом с которым был лесок с певчими птицами. Я тогда мечтал о попугае. И мама мне обещала его купить, когда кончится война и если, конечно, у меня не будет троек.
Знакомство с актером
За водой в декабре приходилось ходить на Неву. От нашего дома это три трамвайные остановки. У проруби обыкновенно стояла очередь, как в магазине. Я спрашивал: «Кто последний?»— и тоже вставал в очередь.
От воды шел пар, как будто кто-то сидел подо льдом и курил. Когда я отправлялся за водой, то всю дорогу думал: вдруг зачерпну сегодня ведром воды и мне попадется большая рыба. Склонившись над прорубью, я даже приговаривал про себя: «Ловись рыбка большая и маленькая…» Но рыба не прыгала в ведро, только хрустящие льдинки бились о железные стенки. Я вез санки с ведрами и уже думал о другом. Что, если на днях совершу подвиг? Меня тогда вызовут и спросят: «Какой тебе орден дать?» — «Мне ордена пока не надо, — отвечу я. — Дайте мне мешок пшена».
И когда мне дадут пшено, мы станем дома в завтрак, обед и ужин есть пшенную кашу. И Димку, конечно, буду звать на кашу.
Вот так я думал, когда ездил за водой.
А однажды мы шли с мамой по улице, и нам встретился ее знакомый актер. Он был в меховой шубе, с заграничным аккордеоном через плечо, круглолицый, как из довоенного времени. Он всплескивал руками, что то говорил, говорил, а потом предложил:
— У меня лишний талон есть, я могу вашего сына в столовую пригласить.
Мы шли с ним по Петроградской почти как равные. И беседовали как мужчины. Только я его на «вы» называл, а он меня на «ты». Вот и вся разница.
В столовой нам дали по большой тарелке каши, правда не пшенной, а ячневой. Она тоже была замечательно вкусной. Актер поглядывал на меня и говорил:
— Ешь, парень, ешь…
Расставаясь, он сказал:
— Ты заходи ко мне, мы с тобой будем иногда ходить в столовую.
Около дома я встретил Димку.
— Я с актером обедал… С заслуженным…
— Врешь, — не поверил Димка.
Я распахнул пальто и хлопнул себя по животу:
— Пощупай…
Димка щупать не стал. Он только спросил:
— А где он играет?
Я растерялся, потому что не спросил об этом актера, но на попятную было идти поздно, и я важно заметил:
— А он везде играет.
Это поколебало Димкино недоверие.
— Заслуженного ему за что дали?
Что я мог ответить дотошному Димке? Отказаться от своих слов и сказать, что он еще не заслуженный, но скоро должен им стать? Тогда ты навсегда потерял доверие товарища. Я вспомнил, как актер подкладывал мне кашу, приговаривая: «Ешь, парень, ешь», — и я доверительно сообщил:
— Он очень, очень добрый, поэтому ему и дали заслуженного.
Жизнь попугая
Умер профессор с третьего этажа, и в тот же день к нему в квартиру заявилась соседка его, пройдоха и спекулянтка Марья. Кидала в свой мешок что подороже, а уходя, сгоряча сорвала со стены клетку с попугаем и тоже утащила к себе.
Клетку повесила над диваном, попугай отогрелся и вечером, когда Марья пила чай, сказал:
— Ду-рр-ак!
Марья даже икнула от неожиданности. «Еще не хватало», — подумала она и решила, что зря на птицу польстилась.
— Его и зажарить боязно, — жаловалась она подружке. — А вдруг он, как поганка, несъедобный. И выражается…
— Что ты, дорогуша! Его из Африки привезли, а он уж по-русски чешет. Цены ему не будет в порядочное-то время. Клад, дорогуша…
И Марья смекнула, что гостья говорит правду. «Вот ведь все области обеги, такого не словишь». Она улыбнулась попугаю и сказала:
