По национальному составу на 1-е декабря 1933 года евреев было 60 %, русских и украинцев 25 %, корейцев — 7 %, китайцев — 2 %, прочих — 1 %.

Переселенцев евреев в 32 г. прибыло в город — 1619 человек, в 33 г. — 860 чел., в 34 г. на 1/Х…..человек.

В 1933 г. родилось по городу 155 детей, умерло 115 чел., записалось браков 71, разводов — 23.

В 1934 г. на 10 ноября родилось 208 чел., умерло 82 чел., вступило в брак 131, развелось 46». (Орфография сохранена — И.Б.).

Исходя из этих данных следует предположить, что районными властями вопрос захоронения умерших с первых лет переселения был решён в соответствии с санитарными нормами, то есть за пределами городской черты. К сожалению, захоронения тридцатых годов на старом кладбище обнаружить так и не удалось.

Другая проблема, имеющая непосредственное отношение к еврейским канонам, связана с чтением поминальных молитв — Из-кор, которые составляют основу Судного дня — самого святого еврейского праздника Йом-Кипур. Это стало головной болью для властей Биробиджана, имевших большое желание покончить с активной деятельностью общины.

Спад религиозной деятельности общины был естественным на фоне крайне жестоких мер, принимавшихся с 1949 года как к руководителям области, так и к еврейской интеллигенции, в числе которой были писатели, поэты, учителя, артисты. Как сообщили автору бывшие биробиджанцы, ныне уже в преклонном возрасте проживающие в Биробиджане и в Израиле, молодёжь из-за возможности лишиться работы боялась ходить в синагогу, соблюдать традиции и обычаи, участвовать в мероприятиях, проводимых общиной, даже принимать участие в похоронах.

Вместе с тем старики продолжали посещать синагогу, несмотря на запреты и гонения властей. Подтверждение этому факту было обнаружено в старой синагоге среди священных книг, молитвенников. Разбирая старые религиозные атрибуты вместе с раввином М. Шайнером, мы нашли неплохо сохранившийся большой текст (формат А-3), написанный на идише. На запылённом пожелтевшем листе гусиным пером было написано обращение на Йом-Кипур.

Это было обращение к прихожанам синагоги. В нём излагалась трагическая история жизни приехавшей в Биробиджан семьи и одновременно записано обращение к людям. Это очень трогательное обращение написано было в 1959 году человеком, испытавшим и пережившим вместе с семьёй все ужасы страшных военных лет. В конце текста автор пишет: «Скоро будет праздник, мы будем читать поминальную молитву, в которой мы скажем все имена. И мы должны завтра придти в синагогу к скорбной молитве — «Молей Рахомим» — и дать в честь их пожертвование, всё это зачтётся вскоре в наши дни, дай Бог».

Отсутствие не то что исследований, а даже простых описаний, касающихся изучения вопросов, в том числе того, как проходили ритуальные процедуры, как велась подготовка к ним, кто занимался изготовлением надгробий, составлением эпитафий и т. п., не позволяет проанализировать данный вопрос. Мы можем привести лишь отдельные интервью с жителями Биробиджана, которые принимали участие в похоронах или знают со слов родных и знакомых о том, как все происходило на самом деле.

Так, В. Арнаполин, родившийся в 1934 году и проживавший в доме напротив синагоги, вспоминает о похоронных обрядах, о проводившихся молитвах. В 1949 году он принял участие в похоронах родственника и стал свидетелем проведения обряда согласно принятым обычаям.

Биробиджанец В. Масленников также подтвердил, что его бабушку хоронили по иудейским обычаям, читали молитву. Власти уже не разрешали в то время хоронить евреев на отдельном кладбище, стремясь сломать еврейские обычаи, но запретить проведение обряда не могли.

По еврейским традициям хоронили бывшего председателя общины Лейба Гефона, который из последних сил отстаивал интересы общины, по крайней мере, так о нём говорили старики. Лейб умер в 1966 году, прожив 86 лет.

Двумя годами позже в возрасте 88 лет умер последний староста синагоги Давид Червонный, которого похоронили холодным февральским днём. Игорь Носынков, внук Д. Червонного, рассказал мне, что деда пришлось хоронить на следующий день после его смерти, так как рабочие не смогли выкопать могилу. В февральские морозы пронизывающий ветер сковал землю словно цементом, и только к полудню следующего дня они смогли выкопать могилу. Умершего завернули в саван и накрыли талесом, провожать его в последний путь пришли родные и знакомые, мужчины по очереди читали молитвы, женщины находились отдельно. Процессия похорон не сопровождалась музыкой, на кладбище кто-то привёз и положил сено в могилу. Это, наверное, были последние похороны, где соблюдались еврейские обычаи и ритуальные действия.

К сожалению, в настоящее время большая часть Старого кладбища находится в бедственном положении. Едва ли не единственным способом сохранения для потомства этих замечательных памятников является их документирование и фиксация ещё сохранившихся эпитафий на памятниках.

Вместе с р. М. Шайнером мы провели обследование старого кладбища, где осталось не так много могил, которые можно идентифицировать. Следует отметить, что уже нет возможности определить, какой именно участок кладбища был выделен под еврейское кладбище.

На некоторых могилах можно разобрать надписи и определить их принадлежность, но большая часть могил представляет собой поросшие холмики. Отдельные надписи и резьба на надгробиях из камня отличаются проработанностью деталей и художественным вкусом. Эпитафии также разнообразны, но, в отличие от общепринятых традиций, согласно которым они делаются на иврите, на ряде могил имеются надписи, сделанные на идише. Есть могилы, где на надгробиях надписи на идише и русском языках. Это указывает на то, что в советский период иврит был забыт, и с сороковых годов на многих могилах стали появляться надгробные надписи на идиш и русском.

На нескольких памятниках встречается надпись: «Здесь покоится *** (имя погребённого в его «официальной форме») такой-то, сын/дочь такого-то». «Официальная форма» — это имя, по которому человека вызывали к Торе, оно же записывалось в кетубу (брачный договор). Перед именем следует «титул» или формула вежливого обращения, такая, как «реб/рабби».

На ряде памятников дата смерти указана по еврейскому календарю. На еврейских надгробиях и на ограждениях сороковых годов прикреплен могендовид.

О том, что была мастерская, где их изготавливали, написал Я. Цигельман в рассказе «Похороны Мойши Дрофера». Вот небольшой отрывок из его произведения:

«— Он был еврей? — спросил старик в мастерской.

— Авадэ! — ухмыльнулся Гершков. — Авадэ, он был еврей!

— Так почему же вы не хотите поставить на его могиле «могн-довид»?

— Почему — не хотим?! Нельзя!

— Почему — нельзя? Пожалуйста! Я вырезал из жести «могн-довид», этот малый выкрасил его, мы вместе укрепили «могн-до-вид» на пирамидке… Вот он, берите! Почему нельзя? Ложьте на машину, везите на кладбище и поставьте его на могиле Мойше Дорфера, да будет благословенна его память! Он заслужил, чтобы мы для него постарались.

— Да, — сказал Гершков, — он заслужил.

— И чтобы вы постарались, он заслужил тоже — га?

— Конечно, — кивнул Гершков. — Ведь мы были друзьями.

— О да! Вы были ему таким другом, что стесняетесь поставить на его могиле «могн-довид».

— Что вы пристали ко мне с «могн-довидом»? Я это всё придумал?.. Это вдова не хочет. Люба не хочет!

— Га! Кто же захочет? Она боится, это да! «Не хочет!» Она, я думаю, не хочет, чтобы вы пошли в горсовет или в горком… Я знаю, куда вы ходите?».

По мнению автора, это показывает, с одной стороны, не проходящий у людей страх перед жёсткой антирелигиозной работой, которую вели власти в стране на протяжении многих десятилетий, а с другой — всё ещё жива была память и необходимость соблюдения еврейских традиций при захоронениях в тот период.

В начале девяностых годов, когда началась эмиграция в Израиль, в общине обсуждался вопрос о создании небольшого предприятия, которое будет заниматься уходом за могилами, чьи родственники выехали на постоянное место жительства за границу, но всё это осталось на уровне разговоров.