Партия и власть после войны установили жёсткий идеологический контроль над обществом. Была развёрнута откровенно антисемитская компания против интеллигенции и творческих работников, которая вылилась в широкомасштабную борьбу с космополитизмом. Раскручивалось «Дело врачей», начались партийные чистки.

В то же время на территориях Украины, Белоруссии, Молдавии, республик Прибалтики, оккупированных в годы войны немцами, проводилась работа по выявлению предателей, преследованию тех, кто, по мнению властей, преднамеренно остался и не покинул свои дома с приходом фашистов. НКВД не церемонился и не выяснял подробности, почему семья не бежала вместе с отступающими советскими войсками на восток. Многие из проживавших в тех республиках не хотели покидать свой дом, бросать своё имущество, другие — просто физически не успели выехать, как и наши отдельные воинские части, которые в ходе стремительного наступления фашистов оказались в тылу врага на оккупированной территории, и выбор у них был небольшой: умереть или сдаться в плен.

После окончания войны большая часть из почти трёх миллионов бывших военнопленных и репатриированных была вновь отправлена в лагеря или приговорена к ссылке. В конце сороковых — начале пятидесятых годов в результате проводимых «зачисток» на Восток страны под охраной НКВД потянулись эшелоны со спецпереселенцами. Один из них летом 1950 года остановился на станции Биробиджан. По городу прошёл слух, что в область завезли «бендеровцев». Никто в те годы не имел фактической информации о принудительном переселении людей из родных мест. Масштабы депортации целых народов: чеченцев и ингушей, немцев Поволжья, калмыков, крымских татар, корейцев, всего более трёх с половиной миллионов человек, — стали известны только после смерти Сталина, а о некоторых подробностях мы узнали лишь в последние десятилетия.

Женю Гарасим пятнадцатилетней девочкой, вместе с родителями, под охраной высадили на биробиджанский перрон. Родители вполголоса переговаривались между собой о какой-то еврейской области, где проживают евреи, и было в этом что-то настораживающее. Как здесь люди отнесутся к ним, проживавшим на оккупированных территориях?

Она хорошо помнила о событиях той жизни, в период оккупации, когда гестапо и полицаи рыскали по сёлам и местечкам Украины в поисках евреев. В селе, где они жили, было много еврейских семей. В начале войны у них дома прятали соседского шестилетнего мальчишку. Это был её одногодка, смуглый, черноволосый, он отличался от других белокурых детей семьи Гарасим. Как только у калитки дома появлялся посторонний, мама брала мальчугана на руки и прятала на русской печке. На домах и заборах были прибиты объявления, в которых говорилось, что тот, кого поймают за сокрытие евреев, будет расстрелян. Облавы проходили часто, и многие еврейские семьи, кому не удавалось бежать, полицаи задерживали и увозили куда-то, и больше их никто уже не видел.

В стоявшие у вокзала грузовики рассадили людей, и колонна машин отправилась в путь. Женька вертела головой по сторонам, пытаясь хоть что-то увидеть и понять, куда их везут, но город через несколько минут, как переехали деревянный мост, пропал, осталась только дикая тайга да грунтовая дорога с ямами и ухабами, разбитая после дождя, которая уносила их в дремучую даль, откуда, казалось, уже невозможно будет выбраться.

Женька знала, что все они спецпереселенцы. Но почему их сюда отправили и какое отношение она имела к этому наказанию, в таком возрасте она не могла ещё осознать. Вместе с ними в одной машине оказались литовцы, латыши, украинцы, было ещё несколько бывших зеков, высланных на поселение после отсидки.

Грузовик притормозил, свернул с дороги и въехал на небольшую полянку, где они увидали длинные бараки и чуть в стороне несколько маленьких домиков — это был базовый посёлок, расположенный на двадцать третьем километре. Всех переписали, распределили по комнатам, организовали баню, а через двое суток развезли по участкам. Сколько часов проехали, Женька уже и не помнит, но к вечеру добрались до села Чурки. «Теперь здесь будете жить и работать», — сказал приехавшим дорожный мастер. Поселили в бараки, где до них жили японские военнопленные, работавшие в карьере на заготовке камня для строительства дорог. Японцы отсидели положенный срок и были депортированы на родину. А у родителей и Женьки всё ещё было впереди.

Это потом она прочитает и задумается над сталинской фразой о том, что сын за отца не отвечает, и задаст себе вопрос, на который до сих пор нет ответа, — в чём была её вина и за что она понесла наказание с пятнадцати лет. Отец всех народов для кого-то был истиной в последней инстанции, а для конкретной сломленной судьбы ребёнка — оставил в памяти чёрный след. Слишком поздно Бог обратил на это свой взор. Сотни тысяч людских жизней и несколько поколений их родных и близких власть вычеркнула из общества. Вроде бы они были и живы, но эта жизнь была на грани душевной смерти. Только время может стереть из памяти эти репрессии и залечить нанесенные в те годы душевные и физические раны.

Маленькая комнатка в десять-двенадцать квадратных метров, через тонкую дощатую стенку ещё такая же, и таких комнатушек с общим коридором более десятка — стали для неё и других вынужденных переселенцев общим домом, в котором им предстояло начать новую жизнь. В каждой комнатке проживало от трех до пяти человек. Теперь, с самого первого дня их пребывания, они должны были своим добросовестным и самоотверженным трудом заслужить прощение у советской власти за то, что не покинули свой дом в годы войны. Через год работы на строительстве дороги семью Гарасим перевели ближе к городу, и вновь они оказались на двадцать третьем километре.

В конце двадцатых — начале тридцатых годов, когда началось освоение этой территории евреями-переселенцами, бирофельдская трасса, ведущая от станции Тихонькой до села Бирофельд, где в 1928 году был образован первый еврейский Совет, и дальше на юг, стала одной из первых областных дорог. На этой трассе через каждые пятнадцать-двадцать километров располагались небольшие барачные поселки дорожных строителей. Двадцать третий километр стал базовым поселком ещё в 1928 году. Уже тогда первые переселенцы заготавливали здесь лес и отгружали его на подводах, запряжённых парой лошадей, на станцию Тихонькую. В этом месте намечалось развитие сразу трех типов хозяйств: молочное, плодово-ягодное и пчеловодство. Тому, что эта территория действительно тогда приглянулась первостроителям, я нашёл подтверждение в книге «Воспоминания о Казакевиче», где в рассказе Любы Вассерман «Две встречи» приводится один из таких незабываемых фрагментов.

«Однажды он (Э. Казакевич — И. Б.) предложил сделать вылазку на 24-й километр, к сопкам. С нами были писатель Давид Бергельсон и поэт Бузя Олевский. Бергельсон, тогда уже пожилой человек, не смог пойти пешком.

— Придётся доставать машину, — сказал Казакевич и куда-то зашагал.

Через некоторое время он вернулся с грузовой машиной. Достать машину в то время было исключительно трудно, так как во всём Биробиджанском районе было около десятка машин.

Дорога на Бирофельд ещё не была асфальтированной. Большая грузовая машина подпрыгивала на кочках и ухабах. Вдруг Эммануил запел, сначала тихо, а потом все громче и громче, популярные песни Дунаевского, Покрасса и другие на еврейском языке. Мы были удивлены, потому что в то время «Москва майская» и «Широка страна моя родная» ещё не были переведены на еврейский язык.

— Вам нравится? — спросил он. — Это я сегодня перевел; кажется, получилось…

Мы подошли к сопке и стали на нее взбираться. Казакевич знал здесь каждую тропинку, каждый кустик, что здесь растет и как оно называется. «Тополь, — рассказывал он, — растет очень быстро, мы насадим его в городских скверах и вдоль улиц».

Ещё тогда, когда контуры города еле обозначались, он видел вокруг себя широкие асфальтированные улицы, скверы и парки.

Мы отдохнули и закусили. Казакевич устроился в тени большого дерева и долго смотрел на тонкий ручеек, который омывал подножие сопки, вслушивался в шум тайги, казалось, впитывал в себя красоту окружающей природы.