Футбол — «почти политика». Перебирал я в памяти слова маршала Конева и не мог понять: почему? Парадокс какой-то, головоломка. Но постепенно я начал осознавать, что никакого парадокса тут не было и нет, что камень преткновения скрывался во мне самом. Уж больно солоно дался нам тот полет, слишком остро я его переживал. И личное мешало, тянуло вниз, не давая приподняться над фактом, разглядеть за частностями общее.

И вдруг мне пришла в голову до смешного очевидная мысль, что мир — это не просто конец войны. Мир — это значительно больше, несравненно больше. После такой долгой и страшной войны людям мало знать, что она кончилась. Мир для них — перелом жизни, ее второе рождение. И они хотят потрогать, пощупать мир собственными руками, торопятся уверовать в мир не только умом, но и сердцем. Футбол, как, скажем, и тележки мороженщиц на улицах, и газировка в киосках, и афиши цирка, расклеенные на заборах, — это осязаемая примета мирного времени. Сегодня в Праге состоялся футбольный матч, завтра в Москве откроют Третьяковку, а в Ленинграде — Эрмитаж, послезавтра по всей стране отменят хлебные карточки. И людям, которым предстоит поднимать родную землю из руин, у которых впереди непочатый край огромной тяжкой работы, просто необходимо обо всем этом знать, в том числе и о футбольном матче, который ЦДКА выиграл у английского клуба…

Не знаю, так ли рассуждал маршал Конев; не знаю, что имел в виду маршал Жуков, определяя задание наше как срочное и ответственное; скорее всего, ими руководили еще и другие, какие-то более глубокие, более масштабные соображения, о которых я мог только догадываться. Но все это уже не имело для меня особого значения.

К вечеру того же дня дождь стал стихать.

На следующее утро погода разгулялась, и через несколько часов мы благополучно приземлились на аэродроме Дальгов. Там меня поджидала приятная новость. Сурков за время моего отсутствия успел сравнить моторы с обоих «яков»: тот, который работал на низкосортном горючем, оказался в лучшем состоянии, чем контрольный. Теперь можно было идти к командующему армией генерал-полковнику Руденко.

Руденко, человек огромного опыта, осторожный в своих суждениях, скоропалительных решений не любил. Когда я ему доложил о результатах нашего эксперимента, он надолго задумался и наконец лицо его как-то разом просветлело, он широко улыбнулся и сказал:

— А ведь молодец! У меня из-за этой треклятой горючки вся авиация сидит! А теперь залетает. Как думаешь, залетает?

И слова, и тон, которым начал разговор командующий, подтолкнули меня на то, что надо ковать железо, пока горячо.

— Так точно, товарищ генерал, вполне можно летать на новом горючем. Хоть с завтрашнего дня.

— Ну ты не горячись! — охладил меня Руденко. — Дело, сам должен понимать, нешуточное. Доложим в Москву. И если там санкционируют…

— Да какие же еще санкции нужны? — не удержался я. — И так ясно. Все тщательно проверено. И налет нужный есть.

— А перелопачивать двигатели у сотен боевых самолетов, не поставив в известность соответствующие инстанции — это, по-твоему, как? Тут тебе тоже все ясно? Не горячись, говорю. Да и волнуешься зря: проволочек с этим делом, убежден, не будет.

— Разрешите в таком случае перевести на новое горючее хотя бы по одной-две эскадрильи в каждом полку, — взмолился я, чувствуя, как почва уходит из-под моих ног. — У меня же учебно-боевая подготовка горит! Летать не на чем…

— Хорошо, что напомнил. Что у тебя там за фокусы завелись? Вагонетки какие-то… Буксировочные концы, говорят, к боевым машинам за что попало цепляешь…

— Кольца троса крепим к бомбодержателю, — счел необходимым уточнить я. — Отстрелялись по конусам, буксировщик их, наподобие бомбы, вместе с тросом на землю сбрасывает. Никакого риска.

— Это я сам посмотрю! Жди в гости, — хмуря брови, пообещал Руденко. — Что касается твоей просьбы, пока по одной эскадрилье на полк разрешаю. Пока. А там поживем — увидим.

От командующего я вышел в приподнятом настроении. Могло и хуже обернуться. А тут как-никак дело с мертвой точки сдвинулось. Будет на чем первое время летать.

К переделке двигателей мы приступили не мешкая. Сурков со своими техниками, что называется, с места взял нужный темп. Да и опыт пусть небольшой, но уже был. В полках у меня люди ожили. И было от чего. Если прежде буквально по крохам наскребали горючее, чтобы заправить баки одного-двух истребителей, то теперь появилась реальная перспектива регулярных полетов.

А вскоре мне вновь довелось убедиться в дальновидности и прозорливости своего командующего.

Не прошло и недели после нашего разговора, как из штаба армии поступила телефонограмма за подписью Руденко, в которой сообщалось, что наши материалы рассмотрены в Москве и одобрены. Подобной оперативности я не ожидал. Она, с моей точки зрения, лишний раз подтвердила своевременность того, что мы затеяли, и мы с Сурковым немедля приступили к переводу на новое горючее всего корпуса.

Руденко, кстати сказать, не забыл и о другом своем обещании. Когда тренировочные полеты были развернуты в полном масштабе, командующий в одно, как говорится, прекрасное утро самолично прибыл на полигон. Приехал внезапно, без предупреждения, видно, рассчитывал застать врасплох. Но я был даже рад этому: скрывать нам нечего. Тем более что стрельбы по наземным и воздушным мишеням мы давно отладили, и проходили они теперь без сучка без задоринки.

Руденко ни о чем не расспрашивал. Смотрел, сопоставлял, делал выводы. Да и что объяснять — все и так на виду. А глаз у командующего цепкий, ни единой мелочи не упустит. И как бы в подтверждение тому Руденко, наблюдая за маневрами, после того как два «яка» отстрелялись по мишеням, которые тащил истребитель-буксировщик, сказал именно то, чего я от него втайне ждал.

— А почему у тебя конуса не рвутся? При таких скоростях должны бы. Материал-то на них, знаю, жиденький — из такой не мишени, а балерин обшивать.

— Они и рвались, товарищ генерал, — подтвердил я. — Так и думал, что заметите. А теперь не рвутся, переодели мы наши конусы: такую ткань для них на старых немецких складах разыскали — износу нет! Сами же немцы и помогли.