Праздник прошел для Тайки скучно и незаметно. Только и было радости, что в лес за подснежниками сбегала. Выпросила у бабушки кринку и большущий букет на крыльцо Евгении Ивановне поставила. Вообразила: подойдут они к дому, а их подснежники встречают. Улыбнется Евгения Ивановна и скажет: «А ведь волшебник у нас гостил!» А Наталка будет смеяться и приговаривать: «И пра-авда! И правда, чудо!»

— Шпа-арит, надсаждается! — Тайка досадливо прищурилась на солнце. — Усищи-то рыжие распустило!

Отвернувшись от светила, она увидела, как из ограды Калинкиных с пучком цветов, по сторонам поглядывая, вышел Петька Сорокин. Разъяренной кошкой вынеслась Тайка за ворота и вцепилась в мальчишку.

— Ах ты, Сорочонок! Да я тя изметелю! Тебе в лесу цветков мало?

— Ну ты чо, ты чо? — отбивался перепуганный Петька. — Это у меня осталися, не вошли в банку. Ты посмотри, у меня же ветренка, а там подснежники стоят.

Тайка взглянула на пучок, которым прикрывался Петька, сконфузилась и потащилась обратно. Безвинно побитый Сорочонок смотрел-смотрел ей вслед, потом позвал:

— Тайка, пойдем лучше за деревню, на поляну. В «бить-бежать» играть, а?

Но сегодня все мальчишки ей казались дураками, а игра не нравилась, и била Тайка по мячу как попало. Часто «мазала».

— Ох и матка у нас сегодня-а! — несмело сердились мальчишки. — Ты что, Тайка, лупнуть не можешь как следовает!

Едва закончился первый кон, Тайка потребовала замены и помчалась в деревню.

На улице пахло рыбными пирогами. Правда, мать говорила, до довоенных пирогов этим — из серой, ручного помола, вперемешку с картошкой, муки — было далеко. Да для Тайки главное было — рыба. А рыбы той (про желтых жирных карасей и говорить пустое) в зауральских озерах хватало! Вот и плыл по улицам этот запах рыбы — жареной, вареной и печеной, — слышались песни, играли гармошки. Народ гулял. И было гулянье то людям, как обновка бедной вдове. И радостно, и горько. Что за праздник, что за обновка, что за гульба без мужа, без брата, без отца? Да кто на гармошке-то наяривает? Школьная техничка Матрена Небогатова — вдова, потерявшая на фронте сына мать! Может, из последнего испекла этот пирог с рипусом. Ишь зазывает к столу, говорит, не побрезгуйте угощением, спойте со мной частушку под мою гармошку. Мне, мол, легче станет.

— Эх, тетка Матрена! Опять напилася! — пожалела Тайка техничку, пробегая мимо ее крылечка. Вспомнила, как честила ее «шпионкой», запоздало устыдилась.

Вот и ограда. Воротца притворены, значит, никого дома. Отец с матерью, должно, ушли к родне в Пеньковку. Замирая, вошла Тайка в избу. На лавке в переднем углу стояла икона, перед иконой мигала лампада.

Бабушка стояла на коленях и кланялась, кланялась до самого полу. Крупные слезы бежали по морщинам, как по знакомым тропинкам. Давно уже отец велел бабушке выбросить иконы. Но она таки спрятала одну маленькую — богородицы — и доставала ее по престольным праздникам. Только ведь сегодня не святки, не троица.

— Баба! Ты чего? — вся замирая, подошла Тайка к бабушке.

— Ой, Тайка-Тайка, скончалася Евгения-то Ивановна, вечная ей память, вечный покой… — Бабушка тяжело осела на пол и заголосила: — Скончалася наша голубушка, золотистая-а!

Тайка, словно среди ночи молнией высвеченную, увидела Евгению Ивановну в тот ослепительный день у колодца. В белом батистовом платке, с выбивающимися из-под него упругими солнечными завитками. Потом, как сидели они втроем в тягучие зимние вечера у огня, расстелив подле плиты веселое клетчатое одеяло, и Евгения Ивановна читала им с Наташей про смешных парнишек Чука и Гека, и про голубую чашку, и про дальние страны… Потом пили мятносмородиновый чай с оранжевыми картофельными кренделями прямо на полу, у огня. И вспомнилось Тайке почему-то, как старательно мыла Евгения Ивановна свою голубую чашку и ставила ее отдельно от всей посуды. И вообще в доме Калинкиных любили голубой цвет, и еще белый… А совсем недавно учительница говорила бабушке: «Мне бы самое главное, Пантелеевна, весну перевесновать, такое это мучительное для меня время!» Значит, не перевесновала…

В ночь накануне похорон выпал снег. Буйный, отчаянный, он обрушился на зеленую землю и белые сады. В беду не верилось. Так все было диковинно. Утром выглянуло солнце. Из-под снега ослепительным зеленым водопадом вырвалась листва. В каждом яблоневом цветке прерывисто дышал крошечный огонек. И сад, казалось, осыпал не капли, а искры. В воздухе стоял птичий взволнованный благовест. Над белой землей плавал угасающий аромат яблоневого цвета.

Дорожка от ворот до крыльца Наташиного дома становилась все шире и грязнее и наконец превратилась в черную слякотную полосу.

Тайка держала Наташу за тонкую холодную руку и с недобрым любопытством разглядывала толпящихся во дворе сельчан. Приходили, кланялись, прощались, негромко переговаривались.

— Хорошо, что гроб-то во дворе поставили. Сколь народу-то пришло проститься!

Тайка волчонком зыркнула на выговаривавшую это Капку-молоканку: «Нашла о чем сказать «хорошо»!»

— Федька! Ну-кося побалуй у меня!

— Наташу-то, видно, мать Евгеньи Ивановны заберет.

— Это котора же?

— Да вон, в кружевной-то черной косынке стоит. Не узнаешь разве? Фершалицой когда-то у нас работала. Полина Яковлевна. Да и супруг-то ихний у нас же доктуром был. Потом он назначение в Белое Крыло получил, там, должно, и по сю пору живут. Не знаю только, Иван-то Михалыч жив ли, нет ли.

— А не возьмут, дак мы и колхозом воспитаем не хуже.

— Не грех колхозу и помочь сироте. Мать-то сколько трудов на наших дуботолков положила!

— Свекровушка моя говорила: не к добру нонче весна ранняя. Так и вышло, — различила Тайка у себя за спиной голос матери.

Наташа вдруг, как бы очнувшись, горячо зашептала:

— Тая, а может быть, мама и не умерла вовсе. А? А заснула. Я все смотрю-смотрю на нее и думаю, что, может, она еще проснется? А? Мне бы только ее глаза увидеть. Я бы сразу все узнала, все поняла… Ты загороди меня, Тая. А?..

Тайка никак не могла взять в толк, чего от нее хочет Наташа. Но когда та протянула руку к лицу матери, послушно заслонила подружку от людей букетом цветов.

«Ой, чего это она!» — Тайка испуганно следила за Наташиными пальцами. Тонкие, почти прозрачные, они легко легли на лицо Евгении Ивановны, коснулись длинных густых ресниц, приподняли веко, открыли глаз.

Он был черно-синий. Тусклый. Влажный. Тайка зажала рот ладонью. Наташа отшатнулась. Глаз прищурился на толпу неподвижным хитрым зрачком. Наташа как-то медленно очень стала падать. Едва успели подхватить ее.

В тот же день девочку увезли в Белое Крыло.

Не написавшая за всю свою жизнь по доброй воле и двух строчек (даже письма Николаю на фронт за нее писала Евгения Ивановна, хотя Устинья и сама грамоту кой-как знала), Тайкина мать бранилась:

— Бумагу только переводишь! Нет, чтобы сесть за пяльцы, как девушке следно быть, или взять спицы, так она какие-то дурацкие письма пишет!

А Тайке очень уж хотелось рассказать подружке о чрезвычайном событии, случившемся в деревне. Да беда, нет Наташи рядом, вот хочешь не хочешь — пиши. А тут еще мать… Тайка, умудренная опытом прежних откровений с нею, соврала:

— Я, мамка, не письмо, а сочинение. Задали нам на вольную тему. Видишь, уже сколько написала! — и важно пошуршала страницами.

Не потрудившись проверить, правда ли делом занимается дочь, Устинья протопала в горницу. Заваливаясь в постель, наказывала:

— Да не жги керосин-то зря. Какую вам норму задали? Поди, уж хватит писать-то? Тайка, дак заодно и отца накорми. Да смотри у меня без фокусов!