В избе — темнота. Поелозила рукой в печурке — спичек нет. Села у стола — наткнулась на коробок. А свет вроде зажигать неохота. Спать бы, на горячую печку! Да, ей спать, а Наташу привезут застывшую, голодную… Если найдут еще!.. А с морозу ноги в горячей воде с горчицей хорошо погреть. Пошла к плите, прилепившейся, как теленок к корове, к боку русской печи. Плиту сложил отец на случай, если что на скорую руку сварить надо будет. Костерок сухих коротеньких полешек был в плите всегда наготове. Только кинь завиток бересты — и займется. Да вот бересты сегодня не было подложено. Тайка вспомнила, что на столе, где она взяла спичку, у нее зашуршала давеча под рукой какая-то бумажонка. Тайка взяла ее, запалила, сунула под поленья. И когда уже охватило эту ленточку пламя, заметила, как проступают на сером пепле черные мураши-буковки. «Может, деловая какая бумага-то была? — подумала Тайка и отмахнулась. — Прямо, деловая!»

Поставила на плиту чугун воды, еще накинула несколько чурок, взяла кусок хлеба из-под полотенца, посыпала солью и вскарабкалась на печку. «Эх, так и не поверила, что не подставлялась я за ее имя! Чего ж она не вернулась-то? Если пошла по следу (а мы по одной лыжне шли, одной возвращались), уж давно бы дома была! Вот разве вообще на Белое Крыло повернула?.. Дак опять не могла она Митю бросить. Нет-нет, в деревне она у кого-то». И тут у Тайки просто зачесались пятки от нетерпения, захотелось промчаться по соседям, проверить свое предположение насчет Наташи, которая вернулась, но, обиженная, сидит у кого-либо из учительниц, подружек Евгении Ивановны. Да вспомнила Тайка строжайший наказ отца — из дому ни на шаг, а больше того, устыдилась, что это она себя просто заговаривает, отвлекает от несчастья, пытается замазать свою вину. Но куда же это, однако, бабушка с матерью делись… И Митяйки на катке не было. Ах, да они же на хутор к деду Филиппу собирались. Зайцы его пасеку одолели, так он еще зайчатины обещал. Митю сманили тем, что сулили показать, как зайцы мед воровать ходят. А они вовсе не за медом, а кору глодать на яблонях в дедовом саду прибегают. Вот тоже дед глупый какой! Взял бы лучше да кормушек им понаделал, они бы и не лезли… И пусть едят сами свою зайчатину!

За такими размышлениями Тайку и убил наповал сон. И то: долгий был нынче день. Сколько километров протопали бедовые ноженьки! Куда только не гоняет их хитроумная Тайкина голова!

Едва Наташа осталась одна, мир призраков и теней придвинулся и обступил ее. Она боялась обернуться. Боялась поднять глаза. Казалось, и сливки, и мед, и чай, и сухари — все это, аккуратно разложенное и расставленное справа от нее, на стуле, застеленном холстинковой салфеткой, все это подала мамина рука. И мамина рука накинула на ее плечи мохнатый клетчатый шарф, так напоминающий их плед, и мамина рука укутала ноги ее вязаной шерстяной фуфайкой… Сама мама там, за спиной, в другой комнате. Занята чем-то. Быть может, просматривает ребячьи рисунки. Сейчас она закончит с ними и выйдет. Да-да, скрипнула половица. Приоткрылась дверь, пахнуло холодком из комнаты… Идет! Сейчас положит руки на плечи Наташи, погладит по голове…

Наташа медленно, очень медленно встала. Не глядя сунула ноги в валенки, которые не успели не только просохнуть, но даже согреться. От них шел пар. Шубку одевать не стала, взяла под мышку, бесшумно переступила порог и притворила, прижала спиной дверь. Потом быстро, на цыпочках преодолела сени. И, не помня себя, перелетев дорогу, очутилась у крыльца Тайкиного дома. Вбежала в избу — та же темень. Позвала вдруг сломившимся голосом:

— Бабушка Пантелеевна! Вы здесь?

Тайка вскочила спросонья:

— Баб, это ты?

Наташа вмиг оказалась на печи, вцепилась в Тайку, уткнулась носом в се колени, заплакала обильными горячими слезами так безысходно, как не плакала и на похоронах матери.

Тайка, смешная и бедовая проказница Тайка, Тайка-мальчишка, преобразилась вдруг в маленькую мудрую женщину.

— Ну-ну, чего ты, — сначала испуганно, затем все более уверенно приговаривала она, — чего ты, Калиночка, испугалась? Ну чего ты? А тебя-то все ищут! А я воды греться поставила! Сейчас ножки парить в горчице будем. Да успокойся ты. Никому я тебя не отдам. Никто тебя здесь не обидит. Ну, Наталочка? — И Тайка, никогда, никого не допускавшая до себя с лаской, Тайка, позволявшая себе в виде исключения полизаться с рыжим Петькиным щенком, гладила Наташу по волосам, по лицу, целовала в мокрые соленые щеки. И все шептала что-то ласковое: — Спать, спать, мой котеночек! Спать, сестричка моя, моя доченька! Печка горячая, ложись, я тебя укрою, я с тобой! — и укладывала Наташу на свою руку, и натягивала на нее старое ватное одеяло.

Так они и уснули обе, не дождавшись, не услышав, как вернулся с художником отец. Отец, решив самолично убедиться, что Тайка тоже дома, полез с фонариком на печку и обнаружил, что и вторая девочка здесь же. Художник удивился и ушел. А ближе к полуночи заявились тетка Устинья, бабушка Пантелеевна, дед Филипп и Митяйка. Митяйка спал, разумеется. Сонного, его подложили девчонкам под бочок. Приехали гостеваны на ночь глядя потому, что боялись остаться на хуторе до утра. К утру дорогу могло перемести окончательно, и тогда бы сидеть им там еще неделю.

Тайка проснулась от громкого треска. Едва светало. На стеклах и по стенам играли теплые блики. Топилась печь. Стреляли сосновые чурки. Бабушка неслышно возилась в кути, раскатывая на залавке сочни. Мать, видно, доила корову. Из горницы доносился отцовский храп. Вдруг к нему присоединилось потешное тоненькое сопение. Рядом, почти под мышкой у Тайки. Митюшка! Значит, приехали! Да ведь им уже и уезжать сегодня! Тайка разглядывала спящих своих друзей. Митя спит, как маленький богатырь, маленький Илья Муромец, руки-ноги широко разбросал. У Наташи ресницы и во сне вздрагивают. А возле губ волосок прильнул. Тайка хотела убрать, а это морщинка. Протянула ладонь погладить подружку по голове — Наташа открыла глаза.

— Сама проснулась, а меня не будишь? — с шутливой обидой спросила она.

Внизу под полатями раздался стук, дробный топот, потом веселое журчание. Бабушка, выхватив из-под шестка пустую консервную банку, бросилась в этот полный звуков угол. Девчонки развеселились. Уж эта Зимка!

Вскоре пришла мать и принялась печь лепешки.

— Девчонки, айдате поешьте горяченьких с парным молоком, за вчерашнее. Вчерась, говорят, голодные уснули! — позвала она.

Едва те сели за стол, в сенях хлопнула дверь, прихлынули тонкие голоса, шаги. На пороге появилась ватага ребятишек. Еще за последним не затворилась дверь, а они уже бойко затянули колядку:

— …Сами, люди, знаете, зачем мы пришли. За копеечкой. Открывайте сундучки, доставайте пятачки. У кого нет пятака, то корову за рога — со двора!

Свесил голову Митя. Из горницы выглянула заспанная бородатая физиономия деда Филиппа.

— Что-о, за гостинцами, детвора, пришла? — Дед был в подштанниках и потому из дверей высунул только одну руку да голову. — Дай-ко, сестрима, мой шубник! — попросил он хриплым добрым голосом.

Бабушка подала ему полушубок. Дед Филипп выгреб из карманов мелочь и раздал ребятишкам. Тайкина мать притащила из кладовки сырчиков, оделила каждого. Подумала и достала с полки еще пакет с конфетами, привезенными Наташей в гостинец.

— Нате по конфетке. Поддуло вам нынче у меня. Бегите, бегите теперь…

Ватага с шумом высыпала на улицу, загомонила:

— Это у них гости, дак тетка Устинья раздобрилась. А то бы угостила она нас, как же! Ухватом!

— Теперь куда?

— К Молоховым. У них поминки по бабушке Ивановне.

— Айдате лучше к Крутогоровым! У этих опять сваты приезжают. Младшую, Танюху, сватают за Борьку-хорька из Межборки.

Митя заволновался:

— Пошли и мы! Бабушка Пантелеевна, дайте нам ту красивенькую вышитую торбочку, с которой мы вчера в магазин с вами ходили.

— Нам нельзя, Митя, — смеясь, остановила его Наташа. — Мы же пионерки с Таей.