Двери на мостик открылись. Вошли двое воинов, но ни один не был из Железных Рук. Доспехи одного были темно-зелеными, цвета Саламандр. Кхи'дем, сержант. Другой носил черно-белую броню Гвардии Ворона. Он был ветераном по имени Инах Птеро. При их прибытии атмосфера на мостике заметно изменилась. К ярости, раздражению и скорби вплелась нить неприязни.

Аттик обернулся. Движение было настолько холодным, как будто он навел на двух космических десантников болтер.

— В чем дело? — резко спросил он.

Ониксовое лицо Кхи'дема, казалось, потемнело еще сильнее.

— Тот же вопрос мы собирались задать вам, капитан, — сказал он. — Мы бы хотели знать, зачем мы здесь.

Аттик подождал несколько секунд, прежде чем ответить, и в его словах ощущался концентрированный гнев.

— Твое звание не позволяет задавать вопросы мне, сержант.

— Я говорю от имени Восемнадцатого легиона, который присутствует здесь на борту, — ответил Кхи'дем спокойным, но твердым голосом, — как и ветеран Птеро от имени Девятнадцатого легиона. Таким образом, мы имеем право знать о ходе войны.

— Легионы? — выплюнул Аттик. Эмоциональный звук, выданный его бионической гортанью, казался очень странным. Гортань могла воспроизводить разные тональности и громкости, к тому же звучала похоже на прежний голос капитана. Сейчас же его голос казался жутким, как будто Аттик пытался подражать себе, но не вполне успешно. — Легионы, — повторил он. — Даже вместе вас насчитается не больше дюжины. Это не…

— Капитан, — вмешался Гальба, решив прервать Аттика, чтобы не дать командиру произнести слова, от которых он уже не сможет откреститься, — с вашего разрешения.

— Да, сержант? — даже не запнувшись, ответил Аттик, и в его словах поубавилось яда, словно он сам наполовину желал, чтобы его остановили.

— Возможно, я смогу ответить на вопросы наших братьев.

Аттик одарил его долгим испытующим взглядом.

— Только не здесь, — проговорил он тихим от едва и временно сдерживаемого гнева голосом.

Гальба кивнул.

— Пройдетесь со мной? — обратился сержант к Кхи'дему и Птеро. К его облегчению, они согласились без лишних пререканий.

Гальба повел их с мостика, по коридорам из железа и гранита, обратно к казармам, в которых было так много свободного пространства. Слишком много пространства.

— Ты пытаешься уберечь нас? — спросил Птеро.

Гальба покачал головой.

— Я пытаюсь сохранить мир.

— Так я и подумал, — произнес Кхи'дем. — Ты прервал своего капитана. Что он хотел сказать?

— Я не читаю его мысли.

— Дай угадаю, — вставил Птеро. — Это не легионы. Это остатки.

Гальба поморщился от правды.

— Как все мы, — отозвался он. Так оно и было. Железных Рук на «Веритас» теперь насчитывалось всего несколько сотен вместо многих тысяч. Они были тенью былой мощи.

— Твоя честность делает тебе честь, — сказал Птеро. — Но нам все равно хотелось бы услышать ответы.

Гальба подавил вспышку раздражения.

— Вы их получите, как только они появятся.

— Так плана кампании нет?

— Мы здесь, чтобы узнать его.

Птеро вздохнул.

— И что, твоему капитану доставило бы невыразимые мучения так нам и сказать?

Гальба обдумал следующие слова. Легкого пути не было. Дипломатического также, хотя, если начистоту, он не стремился следовать по нему. Достаточно и того, что он увел их с мостика. Здесь, вдали от командного трона, необратимое насилие могло случиться с куда меньшей вероятностью.

— Капитан Аттик, — произнес он, — не склонен делиться оперативной информацией.

— Со всеми? Или только с нами?

Этого момента было не избежать.

— С вами.

— Почему? — спросил Саламандра.

— Из-за Исствана Пять, — они хотели знать? Ладно. Он скажет им. Он выскажет им все, что накипело у него на душе. Гальба остановился и повернулся к легионерам.

— Что с ним? — спросил Кхи'дем. — Все мы пережили собственные трагедии.

— Потому что вы бросили нашего примарха.

— Феррус Манус ринулся в самое сердце безумия, — ответил Кхи'дем. — Мы с тем же успехом сами можем сказать, что это он бросил нас.

— Он заставил Гора отступить. Тогда он мог закончить войну.

Кхи'дем медленно покачал головой.

— Он угодил прямиком в ловушку. Все мы в нее попались. Он просто забрался чуть глубже в ее сети и тем самым сделал отступление еще тяжелее.

— Вместе, трем легионам хватило бы сил, — продолжал стоять на своем Гальба.

— Если бы Манус остался, — сказал Птеро, в его голосе чувствовалась не злость, но грусть и, как ни удивительно, мягкость, — думаешь, мы бы отбили зону высадки у четырех свежих армий?

Гальба хотел ответить утвердительно. Хотел настоять, что победа была возможной.

— Три легиона против восьми, — сказал Кхи'дем прежде, чем Гальба успел ответить. — И эти три оказались между молотом и наковальней. Иного исхода просто не могло быть. Единственное бесчестие было в самом акте предательства.

Логика Кхи'дема была неумолимой. Но одной ее было недостаточно. Злость, что окисляла кровь Гальбы, злость, которую разделял каждый воин Железных Рук, была столь необъятной, как трагедия, постигшая Империум. Рана была слишком глубокой, слишком тяжелой, чтобы вылечить ее озвучиванием реальности. Факты, которые предоставлял Кхи'дем, лишь все усугубляли. Ярость схлестывалась со сводящим с ума бессилием, разрасталась и находила новые цели. Гальба знал, что Кхи'дем прав. Гвардия Ворона и Саламандры также были окровавлены в первых фазах сражения. Они поступили верно, отправившись в зону высадки за подкреплениями. Но Феррус Манус обрушился на Гора всей своей мощью. Больнее всего становилось при мысли, что с поддержкой двух других легионов удар мог бы оказаться достаточно сильным, чтобы сокрушить планы Магистра Войны. И, кроме вопросов тактики, кроме вопросов стратегии, был еще вопрос принципа: Железные Руки бросили клич своим братским легионам, и те отказали им в помощи. После поражения и гибели примарха как они могли смотреть на их уход как не на очередное предательство?

Только одно удерживало Гальбу от того, чтобы броситься на стоявших перед ним воинов. Это было осознание еще одной причины своей злости: ненависть к самому себе. Железные Руки потерпели поражение, и за это им не будет прощения. Он столкнулись с самым важным испытанием за всю историю своего легиона и провалили его. Избавиться от слабости? Гальба желал предать свою плоть забвению, заменить ее механической безотказностью и кулаками раздавить черепа всех предателей. Он осознавал свое желание, его тщетность и природу. Он понимал, что смотрел на мир через призму направленного на самого себя гнева. Поэтому Гальба не доверял своим порывам. Он заставил подождать себя один удар сердца, прежде чем ответить. Заставил себя подумать.

Но что насчет Аттика? Что насчет воина, у которого не осталось плоти, которую бы можно было проклинать? Капитан чувствовал злость во всех ее формах. В этом Гальба не сомневался. Но осознавал ли Аттик, насколько она ядовита? Понимал ли он ее вырисовывающуюся природу? Этого сержант не знал.

Но знал он другое: как бы жестоко ни обошлись с Железными Руками на Исстване-5, Саламандр и Гвардейцев Ворона выжило еще меньше. И еще Гальба знал, что если они хотели сохранить надежду на победу, то вцепляться в глотки других лоялистов было не лучшей затеей. Возможно, они допустили фатальные ошибки еще до самого сражения. У него кровь стыла в жилах от мысли, что они собственноручно разделили флот Х легиона, и более быстрые корабли рванули до Исстванской системы, оставив «Веритас феррум» и других позади. И, возможно, даже это решение не стало решающим. Возможно, против верных воинов Императора собралось слишком много сил. Среди астропатов ходили разговоры, будто тайные планы строили не только предатели. Множество вероятностей, множество ошибок и стечений обстоятельств и стали теми каплями крови, что наполнили чашу судьбы.

Все это осталось в прошлом. О будущем он знал лишь одно: лоялисты, как бы мало их ни осталось, должны действовать сообща.