Мы шли и постепенно догадывались, что вода ночью прибывала очень быстро и так, что лисица скорее всего это знала и не хотела делать рискованный прыжок. Но и зачем ей это нужно было, если она знала, где вода должна кончиться и где находится ее обыкновенный переход (лаз). Так подошли мы следом лисицы под самые Вежи, где в Соть впадает речка Идоломка. Тут на Идоломке лед еще вовсе не отделялся от берега, и лисица пришла сюда и начала на берегу губить мышей и полевок и, когда наелась, продолжала их давить и бросать, как деревенские мальчишки хлещут прутами и бьют все, что от них убегает.

Нам указали на лес:

– Глядите, глядите, вон леший баню топит!

И правда, в лесу было, будто не человек задымил своим костром, а нечистая сила: человек бы развел огонек в одном месте, ну в двух, ну в трех, а тут словно под каждым деревом, везде разложили костры и весь лес задымился.

– Леший баню топит, – сказали нам.

– Леший, – усмехнулся Мазай, – все еще мелют старые жернова и треплет язык старые сказки: не леший это, а кора обмылась, деревья отходят и пар дают.

– Не леший, – повторил за ним Баляба, – а дым.

– Не дым, – поправил Мазай, – а пар.

По зернистому снегу стало свободно ходить, и нога совершенно без всякой задержки проваливается до земли, и так идешь себе, не обращая внимания на снег: это не снег, а вода. Даже заяц, прыгая, проваливается до земли, брюхом задевает, и на таком снегу от заячьего брюха остается полоса. Мы до лесу дошли без труда и остановились на опушке, обращенной к солнцу, изумленные и обрадованные. Обмытая дождями, расцветающая от горячих солнечных лучей кора теперь курилась, как будто дерево горело изнутри. Только теперь, еще в неодетом лесу, при полной силе проникающих в дерево лучей света можно было обратить внимание на жизнь коры, как на кожу нашего тела. Особенно на некоторых старых деревьях, разделенная глубокими трещинами на неправильные дольки, кора напоминала кожу на шее трудящихся в природе сильных стариков. Теперь от каждой такой лесной шеи, обмытой весенней водой, отепленной весенним горячим лучом, валил пар: леший баню топил, старики в лесу парились.

А что на опушке-то делалось! Тут вся полоса опушки против солнца была сплошная горячая проталина. Внимательный солнечный луч проникал в каждую скважинку между старыми листьями и вызывал оттуда и освобождал силой родственного внимания разного цвета жучков и букашек. Все они, выправляясь, начинали бегать, шнырять, и над всеми ними, наконец, пролетела первая лимонного цвета бабочка.

Принимая в себя, как все живое, горячие лучи, мы долго сидели молча на березовых пнях и мало-помалу разглядели не очень далеко от себя такого же цвета, как прелая прошлогодняя листва, птицу с большими черными выразительными глазами и носом длинным, не менее половины обыкновенного карандаша. Когда прошло много времени и этот вальдшнеп уверился, что мы неживые, он встал на ноги, взмахнул своим карандашом и ударил им в горячую прелую листву. Невозможно было увидеть, что он там достает себе из-под листвы, но только мы заметили, что от этого удара в землю сквозь листву у него на носу остался один круглый осиновый листик, а потом прибавилось еще и еще, и когда мы его спугнули, так он полетел вдоль опушки и чуть ли не с десятком листиков на своем длинном носу.

Одна большая осина стояла на опушке леса, и вечером, когда мы с Петей мимо нее проходили на глухариный ток, мы обратили внимание на запах осиновой почки: возле осины на значительном расстоянии держался этот запах осиновой почки, – вот до чего распарило солнце за день лесную опушку. При входе в лес мы заметили на одном не очень большом муравейнике, что муравьи начали уже подниматься наверх.

А когда потом утром возвращались с тока, на этом самом месте опять тот же запах осиновой почки напомнил нам о муравейнике, и мы нашли его. За эту теплую, безморозную ночь все муравьи выбрались наверх и плотной, неподвижной массой в несколько рядов сидели на муравейнике, и при первых же лучах солнца муравейник стал куриться и просыхать. Наш большой муравейник под яром возле елки не так-то легко было прогреть, муравьи еще не выбрались, но тоже забегали с большой силой. муравей-разведчик даже попытался было зачем-то пуститься вверх по дереву, но ель тоже силой весеннего солнца стала пробуждаться от зимнего сна, и на пораненном месте выступила в обилии липкая смола: дерево лечилось, стараясь целебной смолой заделать свою огромную рану. Но муравью-разведчику нужно было во что бы то ни стало перебраться по ели вверх через липкое кольцо. Нащупанное опасное место поставило его на некоторое время в раздумье, потом он побежал по краю кольца, везде останавливаясь и пробуя. А когда обежал полный круг и понял, что нигде не было перехода с нижней коры на верхнюю, то бросился в эту смолу, стараясь силой преодолеть препятствие. Но вязкость смолы была больше силы муравья, и он, подрыгав лапками, вмазался в смолу и застрял в ней.

Заметив такое передвижение муравьев из нижних этажей своего жилища вверх, мы перенесли нашу радиостанцию вниз и поставили ее для защиты от дождей под машину и так устроили провода, что можно было сидеть на приступочке подвижного дома и слушать, как на завалинке дома обыкновенного.

Внимательный солнечный луч этого утра после первой за весну безморозной ночи стал проникать во все тайные щелки и поднимать и вызывать жизнь везде. Откуда-то – взялась большая черная муха и сейчас же почему-то выбрала себе белую березу и села на белое и на нем осталась. Мы чаю попили и долгим, крепким сном сняли усталость от бессонной ночи, а муха все так и сидела на березе, будто влипла в нее. За несколько часов нашего сна муравьи из громадного муравейника всей массой выбрались наверх и просыхали, прогреваясь в проникавших под елку солнечных лучах. Несколько муравьев на наших глазах пробовали помочь разведчику, утонувшему в смоле, но сами тоже завязли и не вернулись к своим.

Необычайная перемена совершилась за эту ночь на пойме. Тот лед на реке, по которому тогда ходила лисица, стал казаться узкой полоской на широкой свободной голубой реке. География воды и суши стала неузнаваема: откуда-то взялся Гудзонов залив, и там, где было рядом два озера, стало одно огромное, и маленькие пои и подозерки стали озерами, и явственно образовалась на всей пойме, как на карте, громадная собака Скандинавии с головой и хвостом, и нашли мы тоже и вместе признали Индию, Корею и Панамский канал.

И до чего упрям в своем составе снег, – везде кругом уже гуляла голубая вода, выживая все живое из нор, но белая, покрытая снегом суша не чернела. Мы спустились вниз, чтобы посмотреть, как и чем держатся зернышки снега друг за друга, и только мы по снегу шарахнули ногами, вдруг все вокруг нас почернело, и все это черными полосами веером разбежалось, и все опять вокруг нас стало белым. Оказалось, весь этот снег был начинен мышами, и только что казался белым, внутри он весь черный и живой.

Вечером лучи солнца на коре нашего дуба стали давать малинового цвета пятна. Мы обратили внимание на одно из таких пятен на белом выступе из-под земли большого корневого колена: на этом малиновом пятне, угреваясь в луче солнца, тесно прижались друг к другу ящерицы и общим своим умом по-своему, конечно, догадывались о том, что солнце покидает землю, что солнце садится. Последние лучи с нижнего этажа дерева непременно должны подниматься в верхние. Очень скоро и вправду мы увидели, как малиновое пятно с голенькими существами переместилось с выступа корневого колена, из подвального этажа в первый, к основанию ствола.

Большое кроваво-красное солнце коснулось воды. На пойме в первый раз наконец мы услышали живительно игривый крик большого кроншнепа и увидели его самого, на огромных гнутых крыльях пересекающего солнечный диск. На водной глади черной копеечкой чернела не объятая еще водой земля, и на ней сидел у самой воды другой, такой же большой, с таким же огромным выгнутым клювом кроншнеп, напоминающий этим клювом изгиб носовой части лося. И эта птица, и тот зверь как будто доживали У нас свою древнюю эпоху сплошных болот. Играя в воздухе свою резкую живительную песенку, как бы выговаривая слова: «Вив, вив», – значит: «Жив, жив», – верхний кроншнеп стал спускаться ниже и все ниже, пока, наконец, поддерживая себя в воздухе крыльями, не коснулся ногами спины своей подруги, и в таком положении, весь красный в лучах, кричал солнцу: «Вив, вив», – значит: «Жив, жив».