– Ну, это ты маленько приврал, – сказал Осип, – живали мы и без муки, на одних ягодах.

Так за разговорами незаметно добрались мы до Каргавы (приток реки Коды), и все, что нес с собой Губин, мы оставили в клети охотника себе на запас, даже не замкнув клети. С этого места Губин должен был вернуться, но я думал – он еще отдохнет, пообедаем вместе, чаю попьем: человек-то уж очень хорош, жалко расстаться. Но когда Губин, уложив вещи, вылез из клети и я сказал ему «спасибо!», он понял, что я за все «спасибо» сказал, что слова мои были последние. Он повернулся и пошел, и мы не скоро только поняли, что он совсем ушел.

– Какой хороший человек! – сказали мы.

И Осип на это:

– На короткое время мы все хороши.

Изредка на пути нашем взлетают глухари, а на току их бывает столько, что пятнадцать штук, пойманных в одно утро, заметно тока не убавят. Где же они, если за сутки хода в лесу спугнешь одного? Взлетевший глухарь обыкновенно садится на вершину дерева в расстоянии винтовочного выстрела. Мы их мясо испробовали в кулеше, не понравилось нам, зато рябчиков не пропускаем: их белое мясо, если хорошенько поварить, и в кулеше очень вкусно. Был один рябчик у нас на пути, невидимо пырхнул и где-то близко в частом ельнике сел. Я сошел с путика, чтобы выпугнуть его из чащуры и потом поймать выстрелом при перелете с одного дерева на другое. Рябчик мне скоро не дался, я увлекся преследованием до тех пор, пока не очутился в темной раде[27], среди частых болотных елок. Мы скоро перекликнулись, но в одно мгновенье замешательства иногда сильнее почувствуешь среду, чем при долгом блуждании: не успеешь отупеть… Было похоже в болотном неведомом лесу, как если бы в море сойти с парохода в лодку и остаться одному в морской бескрайности.

– Осип, – спросил я, вернувшись на путик, – можешь ли ты, если собьешься с пути, быть уверенным, что из сурадья куда-нибудь выбьешься?

– А хлеб? – спросил он.

– Положим, что хлеба довольно.

– Если хлеба довольно, то я везде выйду. Ах, елки-березки! Вот виноват, надо было сказать: может быть, как-нибудь выйду.

– Значит, не уверен?

– Нет, я уверен, только говорить уверенно не могу: в лесу так нельзя.

И вполголоса:

– Ничего не замечаете?

– Нет…

– Ручей переходили, осинка срубленная лежала, не заметили?

– Помню.

– Этой осинки раньше не было. А вот глядите… Что это?

– Ничего особенного: след человека.

– Это верно: особенный человек шел, не охотник.

– А может быть, просто разведчик по лесному делу?

– Когда по лесному делу идет человек, мы все знаем: наша местность чуткая.

Кто же это?

Вопрос остается надолго в нашем молчании. Осип старается догадаться о таинственном человеке в первобытном северном лесу, я же думаю о человеке, живущем в городе, где иному почти так же редок знакомый человек, как здесь незнакомый.

Бывают большие промежутки в наших беседах, и при большой усталости мысль свою так же трудно поймать и передать, как редко случается вспомнить сновидение: я прохожу, деревья мимо проходят, какие-то мысли сами собой проходят…

– Ну-ка, разгадайте, ребята, что это? – спрашивает Осип, указывая нам елочку, резко отмеченную выгрызом на высоте человеческого роста.

Так лось осинки закусывает, и по этим закусам и заглотам можно бывает узнать, какого роста был лось.

– Медведь мерялся, – объясняет нам уверенно Осип, – вышел из берлоги, смерялся, а на другой год опять будет.

Сказка эта среди охотников известная, но что медведь для чего-то загрызает, в этом, кажется, нет никакого сомнения.

Еще мы вскоре разгадывали, почему это серый ствол сосны был так изодран, что зарумянился. Это, оказалось, белка попала в глухариное силышко всем туловищем, долго билась, царапала дерево, но в конце концов догадалась и силышко перекусила.

А еще мы видели и поняли, что горностай съел рябчика; в силышке осталось только шейное колечко с перьями: хитрый зверь не тронул только возле петли.

Ястреб тоже часто промышляет на путиках. В одно ьсубранное сило, вероятно, перед самым нашим приходом, ястреб попался за ногу такой живой, красивый, глаза желтые, сам пощелкивает. Мы его долго и старательно фотографировали.

Было еще: встретилась нам какая-то яма, очевидно, вырытая давным-давно руками человека: по преданиям, это – звероловные ямы, по-видимому, подобные сибирским и дальневосточным. И еще одна изба нам встретилась, до того озелененная мхами, что, не зная, рядом пройдешь и не заметишь. Это задолго до революции хотели тут лес сводить, устроили контору, а потом разобрались, что лес этот порочен. Так изба эта осталась, и лес уцелел в девственном своем состоянии только потому, что был порочный.

В этот день мы так и не могли выбраться из этого девственно-порочного леса и шли до ночи среди гигантских деревьев в тяжелом долгомошнике. Недалеко оставалось до полночи, но солнце еще золотило вершинные сучья, кукушка не уставала, а где-то вдали единственный тетерев токовал, и его ручьистая песня, преображенная эхом в лесных уймах, заполняла всю тишину. Где-то на сухом бугорке в этом лесу наш проводник заметил остатки нодьи[28] и сказал нам, что это человек ночевал на сендухе.

Так здесь всюду называется ночевка на воздухе: не в избе, а на сендухе.

– А человек этот – тот самый?

Осип не сразу ответил. Осмотрелся, спустился к воде и оттуда радостным голосом позвал нас к себе.

– Тот самый, – отвечал он, – хороший человек.

И он показал нам дощечку, закрывавшую воду в колодезе: человек здесь проходил, переночевал в сендухе и воду закрыл: а если закрыл, значит, подумал о тех, кто пройдет после него, – хороший человек.

Мы ночевали тут же на сендухе. Лесному человеку вырубить нодью с костром на всю ночь, с шалашом для ночлега, с постелью, с варилом, даже со столиком для еды, едва ли больше стоит времени, чем нашей хозяйке заправить примус. Вот мы и кулеша из рябчика славно похлебали, попиваем чаек, и так радостно возвращается нам наше детское «почему». Это наше детско-охотничье «почему» совсем не то, когда взрослые люди, опасаясь отдаться чарам красоты, говорят: «А почему?» У детей и охотников «почему» выходит из удивления, вопрос рождается в радостном соприкосновении своей целины с целостью мира. И правда, устроив все с ночлегом, едой, чаем, как не дивиться нам на досуге этому мрачному лесу с гигантскими перестарелыми деревьями, уцелевшими только потому, что чем-то не пришлись к рукам человека.

Мало кто знает и почти никто не чувствует жизни дерева и не догадывается, как о животных, по себе о страдании и радости дерева. Вот охотник, желая взбудить белку, стучит топором по стволу и, достав зверка, уходит. А могучая ель губится от этих ударов, и вдоль сердца начинается гниль. Котомку надо было путнику подвесить на сучок, а у ели все сучья наклоняются книзу. Путник, затесав маленький колышек, вгоняет его в ствол, и во г мы сейчас через множество лет с трудом догадываемся, почему это прекрасное дерево выросло полугрудником.

Ночь такая светлая, что, сидя за чаем, мы далеко можем видеть и разговаривать о судьбе того или другого нашего соседа по ночлегу: вон дерево с табачным суком, вон кособолонное, вон треснутое, поврежденное морозом. А вот счастливое дерево, годы которого мы приблизительно сочли по мутовкам и поняли, что почти до половины жизни дерево это очень страдало, но вдруг по какой-то причине взялось, и перегнало соседей, и выбралось к свету, и там теперь на большой высоте величаво живет за одним столом с такими же, себе равными великими существами… Бывает, отыскивая причину временной угнетенности, почувствуешь под ногой слишком тонкий подстил и догадаешься, что причиной угнетенности был беглый пожар. Но мы, разыскивая причину, утопали в толстом долгомошнике: не было тут пожара сотни лет. И вдруг нога натыкается на что-то большое и еще довольно твердое. Мы разрываем мох, находим там под мохом остатки большого дерева, и тогда все становится ясно: это дерево угнетало своим пологом нашего друга, но ветер свалил то большое дерево, и с того года наше взялось – и пошло, и пошло.