— Пора бы вам самой осознать содеянное, — продолжил профессор-эллинист с холодной иронией. — Посмотрите на экран!
Он нажал какую-то кнопку персонального компьютера, и на белой противоположной стене мигом появилось какое-то изображение. Это был грубоватый чертеж, выполненный углем или свинцовым грифелем. Вокруг него двигались толстые жирные мужские пальцы, потом добавились какие-то пальцы женской руки, украшенные крупными кольцами. Без них Циана вряд ли смогла распознать свою руку, но тут она услыхала свой голос, идущий со стены: «Если поставить здесь и здесь по одному полиспасту, машину смогут обслуживать всего два человека…»
Она залилась краской стыда, но тут вмешался менторский голос эллиниста: «Это ваше первое преступление. Вы помогли им усовершенствовать театральную машину, которая служила для поднятия и опускания на сцену богов, изображавшихся по ходу действия пьесы».
— Неужто вы серьезно считаете, что без меня они не сумели бы додуматься до полиспаста? При их-то уровне развития математики? — пыталась защититься Циана.
— Коллега, — строго возразила ей одна из ученых женщин, незнакомая Циане. — Историческая наука занимается тем, что уже было, а не тем, что могло бы быть.
— Принимаю, что здесь я ошиблась, но не думаю, что это столь роковая ошибка, как вы хотите это представить. Мне нужно было…
Ареопаг прервал ее дружным рычанием. И с полным на то основанием, потому что человечество никогда не смогло бы предвидеть все возможные последствия в ходе времен, которые могло дать любое, пусть даже самое незначительное на первый взгляд открытие. Не говоря уже о таком изобретении, как полиспаст, который благодаря колесам передачи — к худу ли, к добру ли, — непременно ускорил скорость вращения колеса истории.
— Спокойствие, коллеги! Нам предстоит решить один важнейший для человечества вопрос, хотя, как видно, наша молодая коллега не может осознать его значение во всей полноте, — сказал ведущий заседание ученого совета. — Циана, статуя Афродиты Книдской — первое известное нам изображение обнаженной богини в эллинской истории. А все наши исследования до сих пор показывали, что для такого духовного подъема общественные условия тогда еще не созрели.
— Ну да! Они и самого Зевса готовы были раздеть донага с их всенародной программой эстетического воспитания. Я имею в виду движение «Калос кай агатос». Что хорошо, то для них и красиво, а что красиво — то хорошо, и так далее. Только вот своего Зевса они не представляли ни бог знает каким добрым, ни бог знает каким красивым.
— Коллега, не перебивайте! Мне не хочется вгонять вас в краску, демонстрируя записи, которые вы привезли с собой, но вы держались так, что Пракситель принял вас за Афродиту, великодушно разрешившую ему изобразить ее обнаженной.
— Напротив, я непрерывно ему повторяла, что никакая я не богиня, но ему, видать, так было выгоднее…
— Подобные рассуждения, милая коллега, отнюдь не характеризуют вас как хорошего историка. Прошу вас, — повернулся он к шефу искусствоведов, — дайте изображение статуи!
В следующее мгновение в метре от обвиняемой во весь рост и во всем великолепии трехмерного голографического изображения появилась копия знаменитой Афродиты Праксителя. Циана даже отпрянула инстинктивно, чтобы тяжелый мрамор не свалился на нее.
— Пожалуйста, коллеги, обратите внимание, — начал свои пояснения искусствовед, — Как мы говорили, до этой статуи не зарегистрировано ни одного изображения богини в обнаженном виде и вдруг… эта совершенная, пространственно столь естественная, такая человеческая нагота, что явно говорит о наличии какой-то конкретной модели! Разве это не есть необъяснимый революционный акт, причем в то время, когда данная сто лет назад Периклом свобода духа уже была сильно ограничена? А согласно новейшим исследованиям, статуя датируется точно тем годом, в котором коллега побывала у Праксителя…
— Но она вовсе не похожа на меня! Неужели я такая толстая? — воскликнула будущий историк, сбросив с себя халат и встав рядом со статуей. В этот день ей вообще везло на раздевание — то в одном веке, то в другом.
От неожиданности ученый форум, вынужденный сравнивать современную женскую красоту с красотой, что была запечатлена резцом мастера двадцать восемь веков назад, застыл, обратившись в живописную скульптурную композицию.
— Но вы смотрите и на богиню! — крикнула Циана. — Вы только посмотрите на ее зад! А живот, разве у меня такой живот?
— Безобразие! Кощунство! — взорвалась ассистентка искусствоведа. Наверняка она никогда не посмела бы встать в таком виде рядом с какой бы то ни было статуей.
Однако мужчины все еще не могли выйти из состояния оцепенелости, они продолжали сравнивать, не решаясь вынести приговор, и эта нерешительность, по всей видимости, была вызвана тем, что настоящий эстет попросту не может отвергнуть ни один из этих чудесных и в то же время таких различных образцов красоты. Да и вообще, как объективно сравнить благоуханную, возбужденную водными и воздушными ваннами бело-розовую плоть с любым мрамором, даже если его коснулась рука Праксителя?
Первым пришел в себя шеф искусствоведов.
— Пра… Пра… Пракситель все же… Я хочу сказать, что великий скульптор, к счастью, остался верен эстетическим канонам своего времени.
— Ну конечно, — согласилась Циана. — Иначе как он сбудет свою статую! Он же сам мне это сказал! Значит, убедились, что это за революция? Мне можно одеться, или еще смотреть будете? — засмеялась она под дюжиной пар глаз, устремленных на нее, и испытывая не меньшее торжество, чем, вероятно, сама Фрина, когда адвокат раздел ее перед афинскими судьями.
— Безобразие! — не сдавалась истеричная ассистентка искусствоведа. — Так вести себя в обществе великих мужей человечества!
Очевидно, она имела в виду не своих коллег, а Праксителя и его компанию, поэтому звонкий ответ Цианы прозвучал еще более кощунственно:
— С удовольствием уступаю их вам, коллега. Идите и сами убедитесь, что великое и смешное уже тогда шли рука об руку. И только красота способна подчинить себе все. Но этого вам, кажется, не понять.
— Перестаньте! — прикрикнул на нее шеф кафедры искусствоведения, желая непременно закончить свое высказывание. — Все мы знаем, что подлинное искусство не является точным отображением действительности. Оно не копирует, а создает параллельную жизни действительность.
— Значит, ничто не мешает нам сосуществовать параллельно и в будущем, — заключила Циана, затянув потуже пояс халата и похлопав Афродиту по пухлому плечу.
Однако в желании посмеяться и над своими судьями, она забыла, что находится в двадцать четвертом веке, и снисходительно-иронически похлопала по плечу не настоящую статую, а ее изваянную лазерными лучами голографическую копию. Рука ее беспрепятственно проникла в эту достоверную по объемам, форме и цвету, но все же абсолютно бесплотную параллельную действительность, и это ее испугало.
— Извините!
— Давайте прекратим дебаты! — счел за лучшее профессор-эллинист перед лицом все же не самой Клио, изящной музы истории, а языкастой ее последовательницы. — Коллега, означает ли ваше «извините», что вы наконец-то осознали свои проступки?
— Да, — ответила все еще напуганная Циана, склонив очаровательную головку.
— Хорошо. Тогда какие выводы вы предложите нам сделать, как вы сами оцениваете исполнение поставленной перед вами задачи? Естественно, мы можем и сами принять решение, но научный демократизм обязывает нас сначала выслушать ваше мнение.
Это было жестоко, требовать от нее немедленных обобщений и выводов, но комиссия явно спешила.
— Итак? — неумолимо поторопил девушку профессор-эллинист.
Девушка неуверенно замямлила, будто ей попался самый трудный вопрос на экзамене:
— Э-э, во-первых… во-первых, коринфское вино нельзя пить неразбавленным. Они его пили с ключевой водой.
— Достаточно! — остановил ее профессор знакомым тоном, который по обыкновению предвещал самую плохую отметку. И он торжественно выпрямился: — Коллеги, совершенно ясно, что заключение, к которому мы пришли в ходе предварительных консультаций, абсолютно правильно. Имеются ли возражения против того, чтобы немедленно уничтожить все записи, доставленные студенткой из этой злополучной командировки, и вообще всю информацию, связанную с этой историей, в памяти всех, кто к ней причастен?
