– Я понимаю, что в отдельности эти детали мало что значат, – напирал Халифа, надеясь в конце концов уломать начальника. – Но если рассматривать их в совокупности, для простого совпадения это многовато. А ведь есть еще склад древностей в подвале. Янсену было что скрывать. Им надо серьезно заняться.

Костяшки побелели на кулаках Хассани, так сильно он их сжимал.

– Мы не будем больше тратить на это время, – произнес шеф медленно, и все же от этого низкого, размеренного голоса на душе становилось тяжелее, чем от надрывного крика. – Человека в живых больше нет, а на нет и суда нет. Все ясно?

Халифа посмотрел на него недоверчивым взором.

– А как же Мохаммед Джемаль? Что если за решетку сел невиновный?

– Джемаль умер.

– А его семья? Мы должны…

– Суд признал Джемаля виновным, дьявол тебя забери! – завопил старший инспектор. – Он ограбил старушку и публично в этом сознался.

– Но не в том, что убил ее. Он категорически отрицал свою причастность к убийству.

– Да он же покончил с собой! Что это еще, как не раскаяние?

Хассани подступил на шаг ближе к Халифе.

– Этот парень был виновен. Он, и никто другой. Все это знали – и мы, и он сам.

Его глаза сверкали от бешенства. Но что-то еще было в этом горящем взоре, какая-то песчинка неуверенности и даже отчаяния. Халифа не припомнил, чтобы видел раньше нечто подобное.

– Только не я, – сказал он, закурив сигарету.

– Что?! Повтори!

– Я не считал Джемаля виновным. – Голос Халифы звучал все увереннее. – Ни тогда, ни тем более сейчас. Возможно, Мохаммед Джемаль и ограбил Ханну Шлегель, и все же он точно ее не убивал. Мне стыдно, что в свое время я смалодушничал и промолчал. Более того, мне кажется, в глубине души муки совести терзают и вас, и полковника Мафуза…

Хассани подошел еще ближе к инспектору и с такой силой ударил толстенным кулаком по столу, что стопка бумаг взлетела в воздух, а затем рассыпалась по полу.

– Все, Халифа, терпение мое лопнуло! – вскричал он, трясясь и судорожно подергивая уголками рта. – Сам разбирайся со своими психологическими проблемами, а у меня в участке есть дела поважнее. Последний раз тебе говорю: я не открою дело пятнадцатилетней давности из-за того, что у какого-то взбалмошного идиота, понимаете ли, неспокойно на душе. Ты не привел ровным счетом никаких доказательств, кроме всяких там перышек и лягушек, которые только заставляют задуматься о твоем рассудке. Знаешь, Халифа, у меня всегда были серьезные сомнения в твоей профпригодности. Как говорится, плохому танцору яйца мешают. Пошел бы ты лучше в археологи или чем ты еще там бредишь, а ловить преступников я как-нибудь постараюсь без тебя. Настоящих, не выдуманных преступников.

Разнервничавшись, Хассани резко провел рукой по затылку и нечаянно сдвинул на лоб парик, о котором напрочь забыл в пылу разговора. Яростно вскричав, он сорвал его и швырнул в противоположный конец комнаты, а сам, тяжело дыша, уселся за стол.

– Забудь обо всем этом, Халифа, – сказал он неожиданно утихшим голосом. – Ханну Шлегель убил Мохаммед Джемаль, а Янсен не имел никакого отношения к ее смерти. И пересматривать дело я не позволю.

Хассани отвел глаза от прямого взгляда Халифы.

– А теперь займись-ка хоть раз в жизни нормальной полицейской работой. Одна иностранка из отеля «Зимний дворец» пожаловалась, что у нее-де стащили драгоценности. Вот пойди и разберись, в чем там дело.

Халифа понял, что говорить больше не о чем. Он встал и прошел к двери.

– Ключи, – угрюмо бросил Хассани. – Я не позволю тебе за моей спиной лазить по дому Янсена.

Халифа обернулся, достал из кармана связку ключей и кинул через весь кабинет Хассани, который поймал ее одной рукой.

– Чтобы я больше об этом не слышал. Ты меня хорошо понял? Никогда не слышал.

Следователь промолчал, распахнул дверь и вышел в коридор.

Сколько бы раз Лайла ни проходила под внушительной, укрепленной с обеих сторон аркой Дамасских ворот, облепленной попрошайками и уличными торговцами, по почерневшим от нечистот плитам Старого города, она не могла забыть, как пятилетней девочкой ее первый раз привели сюда родители.

– Гляди, Лайла! – гордо говорил отец, присев за ее спиной на корточки и поглаживая длинные, доходившие до талии иссиня-черные волосы девочки. – Аль-Кодс, красивейший город мира! Наш город. Гляди на светящиеся на утреннем солнце камни, впитывай запах заатара[20] и свежеиспеченного хлеба, вслушивайся в зов муэдзинов и выкрики продавцов тамар хинди[21]. Запомни все это, Лайла, и храни в своем сердце. Ведь может статься, что израильтяне выдворят нас из нашего города, и Аль-Кодс останется лишь главой в учебниках истории.

Лайла обняла отца за шею.

– Я не позволю им! – закричала она. – Я буду бороться с ними, и ничто меня не испугает.

Отец засмеялся и прижал ее к груди, плоской и твердой, словно мрамор.

– Ух какая ты у меня воинственная! Лайла Непобедимая!

Они пошли вдоль древних стен, пугавших ее в то время своей высотой и массивностью, и сквозь Дамасские ворота попали в пестрый лабиринт улочек и закутков Старого города. В небольшом кафе они с мамой заказали по стакану кока-колы, а отец, потягивая курительную трубку шиши, оживленно беседовал с важными стариками в чалмах. Затем они спустились по дороге аль-Вад к Харам аль-Шариф, останавливаясь на каждом шагу то у пекарни, где отец ребенком ел хлеб, то на площадке, где он гонял в футбол, то возле старого фигового дерева, выросшего будто из самой стены, чьи плоды он когда-то обрывал.

– Есть их нельзя – слишком жесткие и горькие, – объяснял отец Лайле. – Мы кидались ими друг в друга. Однажды один такой угодил мне прямо в нос. Ну и треск был! А кровищи сколько!

Он расхохотался, вспомнив детский задор, и Лайла засмеялась вслед за ним, хотя в душе ей стало страшно при мысли, что отцу причинили боль. Она обожала его, во всем хотела нравиться ему, показать, что она такая же храбрая и настоящая палестинка, как он сам.

От фигового дерева они свернули в паутину узеньких переулков и тупиков, по которой блуждали, пока не очутились в проеме между вытянутыми рядами зданий, соединявшимися на верхних этажах в единый аркообразный пролет. Стоявшие у входа в один из домов израильские солдаты проводили их подозрительными взглядами.

– Гляди, как они смотрят, – тяжело вздохнув, промолвил отец. – Точно мы стащили что-то из собственного дома.

Он взял дочку за руку и подвел к низкому деревянному дверному проему, увенчанному перемычкой с искусно вырезанным орнаментом из плодов и виноградных лоз. Латунная пластинка на стене у входа гласила, что здание отдано мемориальной иешиве имени Алдера Когена. Справа на дверном каменном косяке было выцарапано слово «мезуза».

– Наш дом, – сказал грустно отец, прикоснувшись рукой к двери. – Наш замечательный дом.

Его – и ее – семья бежала из дома во время разразившегося в июне 1967 года конфликта, прихватив лишь несколько самых ценных вещей и найдя приют в лагере беженцев в Акабат Джабре под Иерихоном. Они надеялись, что это лишь временное убежище, но когда после прекращения боевых действий вернулись в Иерусалим, в их доме уже расположились израильтяне и никакие жалобы новому градоначальству помочь не смогли. С тех пор они и вели жизнь беженцев.

– Здесь я родился, – произнес отец, нежно проведя рукой по шершавой поверхности двери и касаясь узорчатой перемычки. – И мой отец. И его отец, и отец его отца… И так четырнадцать поколений моих предков. Триста лет.

– Все будет хорошо, папочка, – сказала Лайла, обнимая его и стараясь передать всю свою силу и любовь в худое крепкое тело отца. – Когда-нибудь он снова будет твоим и мы все вместе заживем в нем. Все будет хорошо!

Он склонился над дочкой и прижал голову к ее длинным волнистым волосам.